“Почему ты меня так пристально разглядываешь?” — “Возможно, я останусь с тобой навсегда”. Марина смолчала и посмотрела ему в глаза немигающим взглядом. Тимофей обнял её затылок обеими ладонями и стал целовать; она в ответ дёрнула головой и, широко расставив обе руки и при этом совершив вращательный жест, словно желая стряхнуть с себя его пыл, сказала: “Погоди! Я ещё не всё показала...”
Он провёл тыльной стороной своей ладони по её подбородку: “Просто пытаюсь удостовериться в твоей реальности”. — “Ну, ты тоже какой-то фантастический случай, не обольщайся”.
VIII
Солнце чуть сместилось на закат. Короткие тени затрепетали между ногами идущих. Строения тоже оплотнели и стали отбрасывать минимальную прохладу, в которой легко было передохнуть от изнурявшего жара. Для этого нужно было почти вжиматься в стены улочек, похожих на улитку коридоров Кносского дворца. Марина вела его обратно, в самое сердце Кастелло. “Наши блуждания не имеют никакого смысла”. — “Ты ведь хотел увидеть другую Венецию? Погоди немного”.
Они прошли через маленькую Площадь двух колодцев, миновали Большой дворец, пересекли мост и, ещё поплутав по переулкам и улочкам, вышли к дому на краю пересохшего канала Рио делла Челестиа. Там, на отполированной временем и прикосновением миллионов рук стене висела медная табличка: “Timoteo Caldi”. Марина вынула из кармана ключ — он только изумился, что у такого короткого, совсем невесомого платья могут быть карманы, — и вставила его в щёлкнувший замок.
Помещение было просторным, и вдоль стен размещались аккуратно расставленные деревянные детали лёгких лодок, тщательно выпиленные и согнутые, словно детали гигантского конструктора. По стенам была протянута проводка, в глубине виден станок, за станком темнело что-то узкое на подпорках. На противоположном конце нарезала воздух квадратами чугунная решётка: это был выход из дома прямо к высохшему каналу, прежде оживлённому, но теперь по нему никто не плавал, и ставни окон противоположного дома были закрыты наглухо. Яркий свет со стороны канала не давал разглядеть, что же ещё было расставлено вдоль стен. Марина щёлкнула выключателем: тёмная узкая лодка на подпорках в глубине покрылась, словно лаком, ровным электрическим блеском.
“Вот мастерская человека, который ремонтирует гондолы. Заходи, не стесняйся”. — “Кто это? Бывший любовник?” — “Ты сам говорил, что к прошлому ревновать невозможно”. — “Ты специально выбираешь — по именам?” — “А ты думал, у тебя одного это имя? Проходи-проходи, его сейчас нет в городе”. — “Ты сказала, что это прошлое”. — “Всё зависит от тебя: проходи же!” Тимофей подошёл к гондоле и провёл обеими ладонями по её крашеной поверхности. Она была гладкой и упругой, союз скользящей лёгкости и силы.
IX
“А сейчас мы поднимемся на чердак. Так сказать, подвал я тебе показала. Впрочем, настоящих подвалов у нас не бывает: вся наша земля под водой — это смесь земного состава, древесины и солёной лагунной влаги, греческое "улэ", ты ведь любишь мудрёные слова. Пойдём же!” Она решительно взяла его за руку, ладонь в ладонь, с переплетением пальцев. Лестницы были с винтовым кручением, выбивающим из-под ног основание: так быстрее добраться до самого верха, где прямо под черепичной крышей располагалось нехарактерное для Венеции круглое слуховое окно. “Вот смотри!” В окне — поверх ближайших к лагуне крыш — неисчислимые полчища чаек всё ещё кружили над умирающей лагуной. “Это ты мне хотела показать?” — “Не только”. — “Знаешь, я ценю твоё желание быть психопомпшей”. — “Кем?” — “Психопомпшей, вожатой души по этому пространству”. — “Я неплохо понимаю русский и английский, гораздо лучше, чем любимый тобой древнегреческий, которого ты сам толком не знаешь. Так вот: слово это представляется мне ужасным, как если бы я вытягивала из тебя все твои страхи... И вообще: ещё неизвестно, кто кого водит. Ну же, смотри в окно”. — “Почему там одни только чайки? Где голуби?” — “Ты знаешь, муниципалитет запретил их кормить на Сан-Марко: голуби ушли”. — “Я долго жил в Новом Свете. Я расскажу тебе историю про странствующего голубя”. — “Разве не все голуби странствуют?” — “Эти перелетали мириадами, поедая жёлуди в дубовых и буковых рощах вокруг Великих озёр. Их лёт затмевал небо. Человеку казалось, что они неистребимы, что это такое бедствие наподобие саранчи, а заодно даровая мишень для стрельбы и прекрасная пища. В Африке саранчу едят. Слушай дальше. Сто тридцать пять лет назад огромная стая — а они, как и люди, жили гигантскими скопищами — расположилась на гнездование в буковых рощах на севере штата Мичигана возле Петоски. Я там бывал: чудесный ландшафт: пруды и озёра, леса, даже летом — прохлада и близость огромного пресного моря. В мелких озёрах и в бурных речушках — форель. В небе — орлы. Такой, вероятно, была наша Европа при немецких романтиках. Так вот охотники и прочая шелупонь собрались, оповещённые по телеграфу, чтобы соревноваться в меткости уничтоженья, и день за днём отстреливали голубей десятками тысяч. Никто не остановил истребления; это был чистый спорт. Съесть такую добычу всё равно невозможно. Те из голубей, кто упорхнул, странствовали ещё несколько десятков лет по рощам Мичигана, Висконсина, Миннесоты — пока все не вымерли. Голубь этой породы, если его не стрелять, жил четверть века. А мог размножаться только в гигантской стае: одному ему не хватало возбуждения, вот как. Последнего прихлопнул из озорства мальчишка возле Собачьей Прерии. Там бук не растёт, зато сплошные дубовые рощи в пойме Миссисипи. Величественная река! Тоже полная вольной природной жизни. Теперь в этом месте установлен памятный знак — в честь того самого выстрела. Сложенная из камней стена, а в ней — металлический барельеф с голубем на дубовой ветке. Я видел его и сидел два часа возле: под дубом, слушая пенье цикад. А птица была красивая, нечто вроде плачущей горлицы — когда-нибудь видела? — только с длинным хвостом, сизыми крыльями и с розовой грудкой. Волшебная птица!” — “И почему я должна была это услышать?” — “Мне кажется, что я из последних европейцев. А то, что в окне, — это уже Новый Свет, Дикий Запад”.