Первые дни, как заняли косу, опасались снайперов. Но с самой горы выцеливать им далековато, а засесть непосредственно на противоположном берегу мешал афганский пост: совсем сумасшедшим нужно быть этому снайперу, чтобы туда соваться. Значит, и от «зеленых» есть какая-то польза...
Не успев отследить всю последовательность промелькнувших мыслей, лейтенант сказал с легким оттенком сомнения в голосе:
— Ну, если точно, то, конечно, операция не чисто учебная, а учебно-боевая. Личному составу многому еще надо научиться. Верно?
Прямчуков бесстрастно молчал.
— Я вас спрашиваю!
— Так точно, — нехотя отозвался Прямчуков.
— Вот и хорошо, что все это понимают, — сказал лейтенант, хмурясь.
Сунул карандаш в пенальчик полевой сумки, щелкнул кнопкой и вдруг, расплывшись-таки под самый конец в радостной и совсем мальчишеской улыбке, закончил:
— Но в целом все-таки учебная!
Ночная мгла размыла очертания гор, отчетливо виднелись только кромки. Над одним из отрогов висела щербатая кривая луна. По желвастому и рябому телу реки пролегла неверная дорожка серебряного света.
Тяжелая черная вода катилась то по-стариковски горбясь, то по-кошачьи ластясь, то рассыпаясь мелкой рябью и тут же снова смыкаясь воедино. Она скользила вниз по руслу, неслась дальше. Облизывала берег, крутила песчинки, перекатывала по дну мелкие камни — и уходила, а на смену ей прибегала новая, чтобы подхватить брошенное... и тоже ускользала, уступив место следующей.
Но где одна? где другая? Да нет же: плотное, неразрывное течение.
Утром текла и ночью течет... и год назад, и сто лет. И тысячелетие и два. Уже не раз, должно быть, стояли на краю этой невозвратной воды люди — вооруженные мужчины, воины, — намереваясь перебраться на вражеский берег.
Скользя все дальше и дальше, вода так рябила, будто перед глазами разворачивался испещренный письменами свиток. Смысла их он не постигал — да и мог ли? Но уже понимал, что они есть. Вода текла, уходила безвозвратно, оставляя на лице смутный отблеск всех прошлых времен.
Так же покрикивали командиры и суетились подчиненные, так же переминались солдаты, и поблескивал металл у них в руках, и галька хрупала под сапогами. Отряд за отрядом, фаланга за фалангой, сомкнутым строем — век за веком они приходили к этому берегу, тесня противника, сметая его укрепления, обращая врага в законное, положенное ему бегство. Да! — потому что армия — сила!.. потому что с ней не поспоришь!..
А ведь и впрямь он мог бы служить в войске Александра... или Дария, Кира... Господи Исусе, спаси и помилуй.
Оглянулся.
Ничего нового.
Три роты сгрудились на берегу. Слышалась болтовня, смешки. Вспыхнувшая спичка осветила полберега. А вот и визгливый голос Семибратова: замполит орал, требуя соблюдать маскировку.
— Всё ему снайперы какие-то мерещатся, — пробормотал Алымов. — Перекрестился бы... Долго тут загорать?
Артем молча пожал плечами.
Алымов вздохнул.
— Фигня какая-то. Так вообще не должно...
Не дождавшись вопроса, на который, вероятно, рассчитывал: мол, что не должно? — пояснил сам:
— Не должен батальон на этом долбаном пароме переезжать.
Артем неопределенно хмыкнул.
— Есть на то инженерные части, — не унимался Алымов. — А чо? Это их забота. Кто этих паромщиков знает. А если взорвут на середине, тогда чо? Рыб пойдем кормить?
Паромщиками были тщедушные афганцы-таджики, отец и сын, оба черные, как головешки. Сухие, все ребра можно пересчитать. Но ишаков, лошадей и баранов загоняли на свое судно весело, рулили смело. Обычно они день-деньской торчали в хибарке на берегу, пробавляясь чаем и лепешкой. Если кто советский мимо идет, галдежа не оберешься: «Шурави, шурави, бале, карош!..» Артем знал несколько слов. Шурави — советский. Бале — да. Карош — тоже ясно: «хорошо» значит.
Нынче хватились — а их как раз и нету.
— Сельцов говорит, в кишлак команду отрядили, — сказал Прямчуков. — Ищут.
— Ага, ищут, — снова загнусил Алымов. — Ищи ветра в поле.
— Заткнись, — оборвал его Артем. — Пусть ищут. Может, и найдут...
Обиженный Алымов поковырял сапогом гальку. Затем со вздохом встал и направился к Матросову.