Настоящим классиком современной “чернухи”, по мнению Липовецкого, является Виктор Астафьев с его повестью “Веселый солдат”. Это упадок целого направления (см. выше). Здесь рядом с изображением мук и радостей “народного тела” даже не осталось места для четкой идеологии: “...неряшливо, обычно ведомый инерцией конкретного эпизода, он пускается в риторические плавания, отдавая дань то православной молитве, то величию советской песни, то проклиная интеллигенцию, то преклоняясь перед ней, то матеря русский народ, то виня во всех бедах паразитов инородцев”, — с иронией говорит Липовецкий.
Это и есть “бессердечная критика” в ее наиболее чистом виде: главное качество произведения, его, если угодно, сердечная суть, оказывается средством для его же посрамления. Липовецкий прекрасно знает о том, что такое астафьевская проза, хотя бы потому, что об этом немало написано. Знает, как ее достоинства и недостатки легко перетекают друг в друга и как порой неуправляема астафьевская интонация. Как самое ценное в ней (слеза, сердечность) мгновенно опрокидывается в темную противоположность: злость, бранчливость, раздражительность. Да, Астафьев обычно ведом “инерцией конкретного эпизода” 2 , но эти эпизоды — и в “Царь-рыбе”, и в “Последнем поклоне”, и в “Веселом солдате”, и в менее удавшихся “Людочке” и “Печальном детективе” — ранили сердца сотен тысяч людей и составили эпоху воспитания чувств нескольких поколений.
К тому же в “Веселом солдате” Астафьев возвысился еще и до символа. Это повесть вовсе не о “народном теле”, но о народной душе 3 в образе “веселого солдата”, искалеченного физически, но не уничтоженного нравственно. Мне уже доводилось писать, что символические элементы в повести возникают подчас неожиданно, как бы сами собой (что и есть признак подлинного символизма). Они вырастают из самой жизни. Например, имя и отчество главного персонажа (совпадающие с авторскими) вдруг распадаются на две смысловые части: Виктор (победитель) и Петрович (почти анекдотический образ бывалого русского мужичка, пьяницы и ворчуна, добродушного или, напротив, озлобленного “пораженца”) . Был “Виктором”, а стал “Петровичем”. Но “Петрович” однажды снова может стать “Виктором”, потому что это в нем генетически заложено и не исчезло никуда. Не это ли — самая точная история народной души в ХХ веке? История о Викторе и Петровиче.
Бессердечная культура
Надо ли объяснять, что традиция сердечного понимания мира в русской литературе сложнее и значительней известного культа чувствительности (сентиментализма), в свое время заимствованного от западноевропейской литературы, прежде всего от Руссо? Кажется, это понятно всякому, кто внимательно читал Карамзина и Пушкина, Некрасова и Достоевского, Блока и Платонова. Однако стоит современной литературе хоть на один градус повысить уровень сердечности (да просто без иронии произнести слово “сердце”), как тотчас начинаются разговоры о “новом сентиментализме”. Убежденные в том, что ничего первичного в современной культуре быть не может, критики и в самой сердечности подозревают литературный “дискурс”, и только.
Если бы это было правдой, это было бы ужасно и означало бы конец русской литературы. К счастью, это, я думаю, вовсе не так.
Сердечность не может быть собственностью какого-либо направления, будь то “новый реализм” 4 , “новая искренность” или “новый сентиментализм”. Это естественное и необходимое условие русской литературы . Напротив, отсутствие сердечности может обсуждаться как проблема, приниматься как исключение. У нас все наоборот. Холодная, безжизненная литературная игра стала перспективной нормой, а повышенный градус сердечности под подозрением. Мы ему не верим.