Кстати сказать, Достоевский приходит на ум не случайно. Виртуальщики вокруг него так и суетятся. Скажем, можно посетить любопытный “Мемориал А. И. Свидригайлова” (сборник рассказов Игоря Жукова), со всем изобилием пауков и паутинных мотивов, или побывать на весьма популярном сайте “Голубое сало-2”, где, например, Роман Иванов и Леонид Каганов просто-таки предлагают свою “прозу писателя” — “Достоевский-2”, “Достоевский-3”, “Преступление и наказание”. Там же можно ознакомиться с паутинными архетипами “Пушкин-2”, “Дубачев” — текстами, составленными из любимых словечек Александра Сергеевича, точно вычисленных “штампомером Делицына”. Опять-таки, не просто “насмешка сына”. Сайт “Голубое сало” представляет некую квинтэссенцию вполне сознательных эстетических установок сетевой литературы... Итак, Достоевский с достоевщиной. Давайте и мы вспомним странноватую речь “человекобога” Кириллова из “Бесов”, “словно и не по-русски” говорящего. Именно что — по-русски. Явление новояза советским людям хорошо известно. Но вот на особенности языка сетевой прозы никто пока внимания не обращал. Однако логично предположить, что в этой “человеко-машинной” системе “идет постоянная подстройка сторон друг под друга. Вы заметили, как меняется Ваш язык, Ваши привычки после того, как Вы подключились к Сети? Чего стоит одна только замена физических расстояний на идеологические, переход от евклидовой метрики к платоновой... Интересна была бы попытка осознать это великое Единство: к чему оно ведет?” (“Паутина”).
Итак, что же происходит со словом не “до” культуры, а — “после”? Характерной особенностью интернетовской прозы является очевидная сориентированность не на слово , но на речь . На поток устной речи с ее сказовостью и сказителями разного толка и уровня. Начну с простого: в сетевой прозе легче легкого выискать неологизмы типа “нетмен” (Net — сеть — вкупе с man на русском ассоциируется с “отрицателем”, “нечеловеком” и проч.), “новые нетские”; “комп”, “хакер”, “сетенавты”, “посткибер”, “выход тремя пальцами” (что не имеет никакого отношения к известному жесту, а означает перезагрузку компьютера одновременным нажатием трех кнопок: Alt + Ctrl + Delete). Все примеры — из романа “Паутина”. Но можно процитировать что-нибудь эффектное из “Низшего пилотажа”, скандальной повести Баяна Ширянова о наркоманах (хотя — нет, цитировать его не буду: это вполне традиционная малоталантливая “чернуха”, к нашему разговору не имеющая отношения). Я предпочту сослаться на роман И. Яркевича “Ум секс литература” — на суждение о басне, которая для автора “не просто банальнейший бытовой сюжет, кое-как зарифмованный и окруженный драконами морали”, а квинтэссенция всей прежней, “бумажной”, традиционной прозы — с ее этической определенностью и опорой на значимое слово, — тогда как “в Интернете не духовен никто. Все уроды”. Впрочем, поправлю расшумевшегося Яркевича: сетевая литература не имеет даже отрицательного отношения к прежнему значимому слову. Погруженная в новое мифотворчество и новую метафизику, это литература устной, фольклорной традиции. Отнюдь не случайно ее основными жанрами стали уже упомянутая фэнтези, а еще — фэнтезийные бывальщина, притча, байка, сказка, анекдот, страшилка. В рецензии Евсея Вайнера на Яркевича замечено: “у него есть стиль”, он “скорее романтик, чем циник, романтик именно в том смысле, какой придается этому слову в обыденной речи”. Мимоходом: описание возможностей секса с ротвейлером при помощи односложных слов и междометий — конечно же стиль, но — маловыразительный, убогий, а вот в главном Вайнер прав: стиль Яркевича действительно складывается из “обыденной речи”. Потока речи. Иногда — ненормативного, иногда — интеллигентского сленга. Безумно длинно и скучно, например, описывает Яркевич отличие американского писателя от русского — застольный анекдот, растянутый до размеров приличной главы: “...русский писатель на лицо вроде бы туповат, но внутри — очень умный человек. Американский писатель вроде бы с виду ничего не скажешь, человек умный, но внутри — абсолютный кретин”... И т. д. — на несколько килобайт. Ту же повествовательность устной речи сохраняет Яркевич и в основном сюжете, заводя свой заунывный “разговор по душам” о неудовлетворенной страсти героя к подруге, которую не секс интересует, а переписывание “Вишневого сада”. Забавно: бесконечные варианты “Вишневого сада”, предложенные автором романа в качестве изобличающих занудство героини, а по большому счету — вообще занудство нашей чеховской “басни” — классической литературы, — варианты эти по иронии судьбы стилистически совпадают с выстроенными В. Рудневым вариантами устного пересказа толстовской “Косточки” (философское эссе-шутка “Шизофренический дискурс” — “Логос”, 1999, № 4).