Руднев предлагает читателю несколько текстов известной “Косточки” — как если бы рассказ Толстого был изложен душевнобольными. Странность заключается, по мнению Руднева, в том, что “победа ирреального символического над реальностью” обусловлена здесь “не безумием сознания, но безумием языка”. “Сойти с ума — это одно и то же, что перейти с одного языка на другой, обратиться к языковой игре”, — резонно замечает Руднев, далее предлагая читателю возможность ознакомиться с образцами творчества такого психотического мира. Толстовская “Косточка”, детский “рассказ с моралью”, переписывается согласно диагнозу того или иного больного. Скажем — неврозу навязчивости (когда вы сосредоточены на одном и том же действии, но отдаете себе отчет в его бессмысленности. Вроде героини Яркевича, хотя героя тоже — и он ведь на одном сосредоточен): “Наконец-то мать купила слив... После обеда — как долго ждать! Сливы — они лежали на тарелке. Ваня никогда-никогда не ел слив, лишь какое-то неясное волнующее воспоминание тревожило и мучило его... Но как долго ждать конца обеда!.. И он все нюхал и нюхал сливы...” Или — пример параноидального бреда (с внутренней логичностью, систематичностью и убежденностью в истинности заявленного, хотя именно основная посылка и есть полный бред): “Мать купила слив. Но Ваня знал, что мать не желает ему зла... Мать — лишь слепое орудие в руках отца... Ваня знал, что сливы отравлены... Вот она — смерть, думал Ваня. Сливы лежали на тарелке... Да, это смерть, думал Ваня, отец победил. Бедная моя матушка!” И наконец — шизофренический дискурс (смешение прошлого и настоящего, полный хаос и пустота): “Мать купила слив, слив для бачка, сливокупание, отец, я слышал много раз, что если не умрет, то останется одно, Ваня никогда сливопусканья этого, они хотели Ваню опустить, им смертию кость угрожала... мать купила слив для бачка, а он хотел съесть, съесть, сожрать, растерзать , перемолола ему косточки, а тело выбросили за окошко, разумеется, на десерт...” Вот такой интереснейший для нас эксперимент, проясняющий некую большую правду о современной культуре (каюсь, что нашла сливу с толстовской косточкой на вишневом дереве Яркевича ).
В ином речевом жанре — в жанре народной сказки — строит свои новеллы Станислав Львовский. Например, рассказ “Готовьте билетики”: “А третий сын был, известное дело, дурак, и нарезное гладкоствольному сто очков вперед, что любой подтвердит. Двое старших — то да се, бабки, что-то там разгружали, загружали, торговля какая-то, настоящее ремесло плечистых настоящих мужиков, ящики, фуры, фрукты, бутылки, молодцы, в общем, родителям на старости утешение...” Через сказку автор передает вполне современную историю о “новом русском” — младшеньком, Иванушке-дурачке, который “потеть” не стал, а капитал себе убийством двух старших братьев добыл и в жизни устроился. Львовский имитирует нестесненную речь народной сказки, ее образы (“третий” видится Финистом Ясным Соколом, а девица его конечно же Василисой Прекрасной), ее ритм и композиционные особенности (скажем, повтор, присказки: “Нарезное гладкоствольному сто очков вперед”). Столь же свободно вводятся в текст и бытующие в живой речи сленговые выражения и словечки (“партнеры не волокут по понятиям”, “братцы покойные бились как рыбы, а денег не надыбали. Третий был, понятно дело, дурак. Но с понятием”). Используя фольклорные мотивы для передачи заурядного эпизода из быта “новых русских”, выстраивая текст по жанровому канону сказки, опираясь на ее говор, автор возводит повествование к современному мифописанию.
Еще пример — из рассказа Станислава Михайлова “Раки”: “Я сидел на кухне и ел раки. Раки были совершенно одинаковые. Красные, солоноватые и неудобные. Потому что пальцы уставали ломать их хитин. Но я делал это, потому что раки были достаточно вкусные...” Именно этим и интересны для нас подобные тексты: выраженной в них тенденцией превращения автора-рассказчика в просто рассказчика, автора не существует — он вроде и не бился над сюжетом и характерами, не выстраивал композиции и не оттачивал стиль, не болел за идею — он исчез из текста, как не существует для нас дорожный попутчик, повествующий скучную историю своей скучной жизни. Повторюсь: то, чего так и не добились постмодернисты, похоже, обретает виртуальная литература — точнее, теряет: она теряет автора. Не по собственному выбору, но по закону устной повествовательной речи.