Филолога же, если он надеется найти в книге шедевры народной христианской поэзии, подобные стиху о Голубиной книге, ждет некое разочарование. Такого рода “старшие псалмы” уже почти не попадаются современным собирателям. Даже рифмованных кантов, пришедших из Малой и Белой Руси, сложенных досиллабическими виршами, силлабикой или в духе раешного стиха, записано ныне очень мало. Главенствует силлаботоника, перепевающая третьестепенные образцы светской печатной поэзии на близкие темы, та же художественная субкультура масс, какую описывает Е. Добренко применительно к “революционному творчеству” необразованных рабочих и крестьян. Составление вообще не ориентировано на историко-филологические задачи. Книга делится на разделы по совсем другой логике: ветхозаветные сюжеты, новозаветные, Богородичные, о святых и праведниках, о последнем времени, “прощальные” (о смертном часе и посмертии). Внутри разделов хронология раннего и позднего слоев стихотворства создателями книги не выстраивается. Примечания, в основном серьезные и важные, подчас поражают своей, так сказать, непосредственностью: “По учению отцов церкви, во время Страшного суда придет И. Христос, Сын Божий, судить весь род человеческий”. И вместе с тем многочисленные образцы “наивного искусства”, фольклорного “примитива” вызывают живейший интерес (к примеру, как залетела сюда переиначенная строчка из “Демона”: “Ты слышишь райские напевы”?), а когда представляешь себе, в каких условиях пели их гонимые, — глубоко трогают: “Что же нам тюрьмы бояться, / Если был в темнице Бог?” Меня поразил и более древний стих-апокриф, наверное, давно известный сведущим людям: кузнец открывает зашедшей в кузницу Деве Марии, что он кует гвозди для распятия Ее Сына, Мария в ужасе роняет Младенца, но Его подхватывает безрукая от рождения дочка кузнеца, у которой в этот миг выросли руки... Сборник кончается “Письмом с того света”: “С Новым годом, с новым счастьем...” — первые его строки.
-3
Томас Стирнс Элиот. Убийство в соборе. СПб., Издательство “Азбука”, 1999, 248 стр.
В книжку известной своим разнообразием серии “Азбука-классика” вошли два драматических сочинения знаменитого американско-английского поэта, критика и мыслителя, к моменту написания обеих пьес уже ставшего апологетом христианского (католического) образа мыслей. Переводы выполнены Виктором Топоровым. Более раннее “Убийство в соборе” (1935) переведено превосходно. Хотя здесь есть свои странноватые вычурности (полагаю, свойственные и оригиналу): “Снова ли Сын Человека родится в помете презренья?” — в целом переводчик добился поистине органного звучания этой грандиозной мистерии о парадоксах мученичества и святости, с легкостью переходя от хоров, по функции подобных античным, к чуть ли не скоморошьему рифменному говорку, проявляя высокую изобретательность в передаче звуковой игры, так называемой поэтической этимологии и проч. Не мешало бы снабдить пьесу краткой исторической справкой об убийстве архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета — св. Фомы — людьми короля Генриха II (XII век), стремившегося подчинить церковь государству; но такие справки, кажется, не входят в обычай данной серии.
Однако и увы. Две трети книжки занимает другая пьеса — “Домашний прием” (“The Cocktail Party”, 1950), явно не лучшая у самого поэта (пустота светского прозябания по контрасту с героикой христианских путей, потеря и обретение самоидентичности; психотерапевт в роли тайного члена некоего благого духовного ордена, — кого интересуют те же материи на той же британской почве, пусть лучше читают “Томлинсона” Редьярда Киплинга и “Письма Баламута” Клайва С. Льюиса). Русский перевод этого тягучего сочинения окончательно его добивает. Конечно, модернизированную версификацию Элиота нельзя переводить так же, как драматический стих елизаветинцев, но невесть откуда в изобилии взявшиеся дактилические клаузулы то и дело рождают ненужные ассоциации с античным триметром и невольно отсылают ко 2-й части “Фауста” (ср.: “Не свойствен страх обычный Зевса дочери, / Пустой испуг не тронет сердца гордого...” — “...Что он стремится из тщеславья к статусу / Еще важней, чем вашим быть любовником”; эта последняя фраза к тому же синтаксически бессмысленна). Hampstead почему-то транслитерирован как Гэмп ш тедт, на немецкий лад. А вполне традиционный персонаж оказался как бы повинен в гомоэротизме (“...влюбился, в того, к кому имели вы все основанья ревновать”, — вместо: “в ту”). Возникает подозрение, что “Домашний прием” был торопливо перекачан на русский для восполнения книжки до требуемого серийного объема. И поскольку простодушный читатель, завязнув на этом суаре, может так и не продраться к великолепному “Убийству в соборе”, общий баланс получается скорее отрицательный.