* * *
Из Коломенского в Нагатино
переехал через дорогу:
было — золото, стала — платина, —
только к лучшему, слава Богу!
что ни делается. — Мигрирую
с одного на другое место
со своей антикварной лирою
беспрепятственно в знак протеста
против косности, — польза разная
в переменах. — Ужели вскую
одного лишь покоя, празднуя
жизнь торжественно, я взыскую?
Будь какая ни будет всячина, —
у меня же на лбу веселье
несказанное обозначено:
«Приглашаю на новоселье!»
* * *
Поспешим
стол небогатый украсить
помидорами алыми,
петрушкой кучерявой и укропом,
чесноком,
перцем душистым и луком,
огурцами в пупырышках
и дольками арбузными. — В янтарном
пузырьке
масло подсолнечно блещет
ослепительно. — Черного
пора нарезать хлеба, белой соли,
не скупясь,
выставить целую склянку. —
Виноградного полная
бутыль не помешает. — Коль приятно
утолять
голод и жажду со вкусом! —
Наступающей осени
на милость не сдадимся, не сдадимся
ни за что. —
Всесотворившему Богу
озорные любовники
угрюмых ненавистников любезней.
Поминальное
До срока жизнь окончена. Долги
земле и небу отданы с лихвою.
Потерян след, и не видать ни зги.
Шевелит ветер выцветшую хвою.
Что ж остается? — Стол и стопки книг,
тропа в глубь облетающего сада —
и только-то. И больше никаких
свидетелей. А больше и не надо.
Мала людская память и слаба.
Пожалуйста, не осуждай жестоко,
принявши душу Твоего раба,
и упокой, о Господи! до срока.
Строфы, составленные наскоро из строк трех недописанных стихотворений
В начале — проба нового пера:
не будет завтра, не было вчера,
сей день — и первый и последний, — ныне
напрасно я от мысли ухожу,
что зримый мир подобен миражу,
скитаясь одиноко по пустыне.
Урании холодная рука
пространство гнет; столетий облака,
ликуя, Клио в чашу золотую
ту выжимает, — выстроившись в ряд,
безмолвно вниз созвездия глядят,
средь точек замечая запятую.
На — «Есть ли вдохновение?» — в ответ
я ставлю прочерк вместо да и нет, —
мне память ум и чувства заменила;
сознание — прозрачное насквозь —
за-через край, вскипев, перелилось;
бумага — плоть, а кровь моя — чернила.
Ушли в песок и солнце и вода;
не принесли сторичного плода
старательно подобранные зерна;
не всколосились бурные моря
широких нив, — труды пропали зря,
прикладываемые столь упорно.
Я буду жить, насколько хватит сил,
во что бы то ни стало, не сносил
пока до дыр вместительного тела;
весна оденет, осень оборвет
и бор и дол, меня — наоборот —
сковала осень, а весна раздела.
Как мертвым не завидовать? — Они
прохладой наслаждаются в тени
вечнозеленых, не старея, кущей, —
не плавятся в июле на жаре
и стужи не боятся в январе,
им смерти нет, повсюду стерегущей.
А мне, как ни меняй порядок строк,
не налюбиться, не напиться впрок,
и нет на свете — никого не слушай! —
границы постояннее, чем та
изменчивая, зыбкая черта,
меж морем проведенная и сушей.
В какие бы зима ни завлекла
чертоги из бетона и стекла —
подобия добротного, но гроба,
наружу лето выгонит и вновь
расковыряет плоть и пустит кровь:
в конце — пера испорченного проба.