Тем более было бы интересно взглянуть на прорывы эротики в советское насквозь процензуренное пространство. Я буду говорить о “Морской болезни” и “Солнечном ударе”. “Солнечный удар” писался Буниным в явной и очевидной полемике с рассказом Куприна. Полемика настолько очевидна, что она (по-моему) и не замечалась никем. Я — не об этом. Я о восприятии двух этих рассказов во взорванной ныне эстетике. Сначала мне казался забавным тот факт, что многие и многие из нынешних литературных сексуальных революционеров вспоминают свои первые эротико-эстетические впечатления от подстольной порнографии, “Луки Мудищева”, “Морской болезни”, но никто ни разу не вспомнил ни (вообще) “Темные аллеи”, ни (в частности) “Солнечный удар”. Ни то, ни другое не воспринималось — эротически.
Отчего так? Уж Бунин ли не эротичен? Нет, в нашем эстетическом пространстве он таковым не воспринимался. “Морская болезнь” — другое дело. Секс здесь мрачен, бессолнечен, тошнотворен. “То, что вы сделали, — хуже, чем убийство”, — говорит изнасилованная интеллектуалка изнасиловавшему ее жлобу — и получает “допуск” в нашу эстетику. Эротика, секс воспринимаются в этом пространстве как “хуже, чем убийство”. Хуже! Плотская половая любовь в этой эстетике — только изнасилование, нечто враждебное, неодолимое и потому подлежащее изъятию, запрещению, наказанию.
Два счастливых человека — мужчина и женщина — после соития? Ни в коем случае! Post coitum omnia creatur opressus est! Это — по-нашему. Униженная, плачущая, содрогающаяся от омерзения женщина и мужчина, воровато, как после преступления, выскальзывающий за дверь, — это в самый раз.
Но — и это “но” самое интересное, самое то “но”, что связывает “Морскую болезнь” с “Похоронами кузнечика” и лирику Павловой с “Солнечным ударом”.
“Морская болезнь” — подросткова. Общество, в котором она воспринимается как эротическое, чувственное произведение изящной словесности, есть общество подростков. Юнга, заглядывающий в каютSу помощника капитана после того, как женщина побеждена, раздета, распластана, и есть гипотетический читатель “Морской болезни”. И — читатель благодарный. И то сказать, кому из прыщавых, вонючих подростков не хотелось бы, чтобы вон та красавица, презрительно скользнувшая по нему взглядом, не залепетала бы, покуда бы он умелым жестом “раскрывал на ней кофточку”: “Что вы делаете? Ко мне никто не смел прикасаться так!”
Куприн тщательно подчеркивает недосягаемую высоту женщины. Она и умнее, и образованнее, и порядочнее, да и красивее насильника, но чем тщательнее подчеркивает все это Куприн, тем больше подросток идентифицирует себя с насильником, тем больше ему хочется оказаться на месте насильника. Разумеется, стыд за это липкое, омерзительное желание входит составной частью в восприятие “Морской болезни”. И стыд этот Куприн умудрился описать в том же рассказе. Тошнотворное состояние женщины, интеллектуалки после того, как ее изнасиловал жлоб, — это ощущение все того же прыщавого подростка, воспитанного в эстетических традициях, напрочь отвергающего эротику, после того, как он прочел “Морскую болезнь” и захотел оказаться или на месте помощника капитана, или на месте юнги. Уточним прежде данное определение: “Морская болезнь” онанистична в той же степени, в какой она подросткова.
Перед нами все то же российское различение явления и сущности, когда сущность не манифестируется явлением, а скрывается, маскируется им. На поверхности “Морская болезнь” — проклятие насильнику и изнасилованию; на поверхности — жалость к такой умной, такой красивой, такой интеллигентной женщине, с которой так нехорошо обошлись.
В сущности же, “Морская болезнь” едва ли не гимн изнасилованию как единственно возможной форме половой любви; в сущности — у читателя не жалость рождается к изнасилованной народолюбивой интеллектуалке, а стыдное желание оказаться на месте насильника.
На поверхности “Солнечный удар” — гимн плотской половой любви, оправдание случайных половых связей. На деле “Солнечный удар” — печальный рассказ о недостижимости счастья. Вполне, надо признаться, метафизический рассказ.
В “Морской болезни” победитель — мужчина, в “Солнечном ударе” — жещина. Здесь кроется еще одно объяснение того, почему “Морская болезнь” вошла в состав эстетической крови наших сексуальных революционеров, а “Солнечный удар” остался невостребованным.