Теперь о втором (по Елисееву) предтече наших новых сексуалистов — Александре Ивановиче Куприне, а точнее, рассказе “Морская болезнь” как предтече “Похорон кузнечика”. Докладчик взвалил на “Морскую болезнь” тяжкий грех — воспитание в поколениях юных читателей отношения к плотской любви как делу грязному, греховному и насильственному. И в самом деле, поколение за поколением школьники (мальчики — И. Б. Роднянская вспомнила, что девочки читали под партой “Суламифь”) передавали друг другу информацию о некоем рассказе, в котором описывается это . Но сам рассказ мало повинен в роли сексуального пособия для советских детей. Кто-то когда-то ославил его как похабный, а поскольку действительно похабных книг и журналов не было, их роль взяла на себя “Морская болезнь”. В советском литературоведении, как помним, общим местом было, характеризуя позорное десятилетие, иллюстрировать его отходом писателей-реалистов, группировавшихся вокруг Горького, от принципов демократии и реализма; тут называлась “Морская болезнь” со словами Горького же: “И даже Куприн, не желая отставать от товарищей-писателей, предал социал-демократку на изнасилование пароходной прислуге, а мужа ее, эсдека, изобразил пошляком”. Меж тем Горького возмутило не то, что — изнасилование, а то, что героиня и муж ее — партийные люди, социал-демократы. Да и для тогдашних читателей никакой особой похабели рассказ не содержал — понадобились десятилетия советского монастыря, чтобы ее там уметь видеть.
В текстах самого Горького той же поры вдесятеро больше “секса”, чем в пресловутой “Морской болезни”: “Лето”, “Исповедь”, а уж “Городок Окуров”! Горький был куда более внимателен к “проблемам пола”, чем Куприн, и его произведения насыщены не только собственно сексуальными сценами, в том числе и насилия, но и особым, жадным интересом персонажей к тому, что называется физической любовью. Будь наши школьники 40 — 60-х годов повнимательнее, они, разумеется, не гонялись бы за “Морской болезнью”, а взяли в любой библиотеке собрание сочинений Горького.
Что же до собственно сексуальной сцены в “Морской болезни”, то, в отличие от “Темных аллей”, здесь похоть как она есть, без красивых прибамбасов Бунина и при этом, на мой взгляд, куда вещественнее.
Встреча героини на борту судна с будущими ее разоблачителями — помощником капитана, синещеким восточным мужчиной и его напарником — юнгой, похожим на обезьянку. Героиня пытается поставить “победоносного брюнета” на место, напоминая, что он для нее всего лишь прислуга. Но его горячие пальцы как бы в пандан уже начинающейся от качки морской болезни делают свое дело, “собственное тело” вдруг показалось героине “необыкновенно легким”. И, повторно отпугивая его после повторной попытки ухаживания, она все более слабеет, чтобы согласиться в третий раз — разумеется, не на сближение, но на каюту. Шаг за шагом неотвратимо приближается надвигающееся на героиню событие, его неотвратимость проигрывается прямо-таки музыкально — набросками темы.
Давно не перечитывая Куприна, но постоянно читая Бунина, я никогда не сомневался в безусловном превосходстве Ивана Алексеевича над Александром Ивановичем. Конечно, превосходство осталось — выверенности фразы, пластики языка, щеголеватой завершенности рассказов-статуэток. Но по большому, как говаривали в советское время, счету Куприн в “Морской болезни” предстает куда значительнее Бунина в “Солнечном ударе”.
Подверстанный Елисеевым к “Морской болезни” роман Николая Кононова “Похороны кузнечика” имеет с рассказом Куприна не более общего, чем стихи Веры Павловой с рассказом Бунина. Притом если в первой аналогии хотя бы можно, не идя вглубь, заявить о владеющей героями-партнерами ослепительной страсти — по ситуативным, так сказать, признакам, — то уж зачарованная сосредоточенность героя-повествователя “Похорон...” на ужасах превращений, самого функционирования, чуть ли не самого существования тела, вплоть или, напротив, начиная с себя, когда на первой же странице заявлены два “страшных слова” — “отвращение” и “брезгливость”, ну ничегошеньки не имеет общего с “Морской болезнью” и ее персонажами. Да, героине Куприна после безобразной ночи мнится, что “какое-то высшее, всемогущее, злобное и насмешливое существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли, сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой радости жизни”. (Ну еще бы она и радовалась изнасилованию!) На следующий день, после объяснения с немужественным мужем, она уезжает из дому, сообщив оставляемому супругу: “Еду к Васютинскому, и ты, конечно, поймешь, что я буду делать во всю мою остальную жизнь”. Под “что” понимается не “это”, но революционная работа. Однако — об руку с Васютинским.