Может возникнуть вопрос: а при чем тут прописная буква? Сама я не имею филологического образования, но мне думается, что именно филологи, как никто другой, должны сознавать и то, какое колоссальное влияние оказывает графическое начертание слова на восприятие смысла этого слова читателем, и то, какая глубинная связь существует между языком и психологией народа, его менталитетом. Если читатель всякий раз, встречая в печатном тексте выражения типа «не дай Бог» или «Бог знает что», будет видеть в них заглавную букву, то в его сознании (и подсознании) постепенно будет закрепляться понимание того, что это — не пустые сочетания звуков («бозначто»), а вполне значимые выражения, напоминающие нам о том, что Бог знает (все), что только Бог может не дать нам испить чашу бедствий и что именно к Нему мы из глубины сердца взываем: «Боже, сохрани!» Тогда, быть может, человек поостережется от бессмысленного употребления этих словосочетаний просто «для связки слов» и начнет, хотя бы понемногу, привыкать к языковой самодисциплине, тождественной в данном случае самодисциплине нравственной. Если же в подобных выражениях будет писаться строчная буква, то в сознании и подсознании читателя, напротив, будет утверждаться небрежное отношение к имени Божию, которое многими употребляется едва ли не как замена ругательству. «Ну и Бог с ним!» — произносит человек с такой интонацией, с какой в другой раз он употребил бы в этой конструкции нецензурное слово или помянул бы нечистую силу (а здесь он еще и гордится собой, что выразился «эвфемистично»). «О Боже!» — восклицает он, вкладывая в эти слова максимум презрения к тому лицу, действиями которого возмущается (и уж, конечно, вовсе не думая о Боге). Это уже нельзя расценить иначе как богохульство. И именно такое неосознанно кощунственное (или по меньшей мере безответственное) словоупотребление (а вместе с ним — мировоззрение) Орфографическая комиссия РАН предлагает узаконить в качестве общеобязательного норматива.
Особое внимание хочется обратить на выражение «ей-Богу». Славянское слово «ей», которым, согласно толкованию Лопухинской Библии на рассказ Евангелиста Матфея об исцелении Спасителем двух слепых (Мф. 9: 28), передается греческое «uai», означает «да, точно, конечно». Таким образом, «ей-Богу» — это клятва Богу или клятва именем Божиим, и всякий человек, произносящий ее попусту, в сомнительных случаях (а тем более подтверждающий ею заведомую ложь), становится не только богохульником, но и клятвопреступником. («Не клянитесь именем Моим во лжи, и не бесчести имени Бога твоего. Я Господь» /Лев. 19: 12/. «А Я говорю вам: не клянись вовсе…» /Мф. 5: 34/.) Но о каком клятвопреступлении и о какой ответственности за него может идти речь, если слово «Бог» в данном контексте является всего лишь междометием?
Вдумчивое отношение к слову, тем более к слову сакральному, должно быть присуще всякому человеку, не только верующему, хотя последнему — в особенности. И здесь мне хочется сослаться на положительный опыт одной еврейской семьи, хорошо мне знакомой. Молодые муж и жена, выросшие, как и мы все, в атеистической стране, окончившие советские школы и вуз, после осознанного прихода к вере (ортодоксальному иудаизму) смогли коренным образом изменить стилистику своей речи. Они не только избегают употребления имени Божия всуе, но и тогда, когда речь действительно идет о Боге, говорят: «Всевышний». И это очень дисциплинирует как говорящего, так и слушающего, который вольно или невольно (хорошо, если вольно) воспринимает ту серьезность, которая только и требуется в разговорах на подобные темы. Рискну предположить, что именно эта традиция отразилась в знаменитом стихотворении Мандельштама:
Я не литературовед и не возьму на себя смелость анализировать это стихотворение, но обращает на себя внимание то, что для поэта, семейно причастного к традициям иудаизма, восклицание «Господи!» было отнюдь не междометием, а Божьим именем, нечаянное произнесение которого вслух указывает на сильнейшее смятение, потрясение, потерю контроля над собой. К сожалению, этот аспект ускользает от современного читателя, воспитанного на секуляризованной, светской литературе (в том числе и русской), а в повседневной речи привыкшего к той разболтанности, которая, повторю, составляет наш позор.