Инна Лиснянская. А память взрастает на пепле печали… Стихи. — “Дружба народов”, 2003, № 12.
Завершающий подборку цикл “В море дождя” открывает (когда-то замечательно опробованную) водную и подводную темы в поэтическом мире И. Л.:
Не боюсь я под воду спуска,
Где все рыбы мерцают лунно.
То я — в раковине моллюска,
То я — смерч на трезубце Нептуна, —
Беззаботна в морской пучине,
Затыкающей рот скорбящий,
Убаюкивающей в тине
День прошедший и настоящий.
И главный герой всего этого — тот, кто недавно ушел от нее, кого она — создатель и героиня этого мира — вспоминает, как сама говорит в стихе, “по любому поводу”.
Хосе Ортега-и-Гассет. Психология интересного мужчины. Перевод с испанского и примечания Вс. Багно. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2003, № 12.
Эссе написано в 1925 году.
“Я готов сказать (естественно, отдавая себе отчет в уязвимости сравнения), что любовь напоминает скорее литературный жанр, чем природную силу. Немалое число моих читателей, не потрудившись вникнуть, тут же сочтут это сравнение нелепым. Бог с ними. Оно и вправду было бы неприемлемым, если бы претендовало на полноту, между тем единственное, на что я претендую, так это на уверенность в том, что любовь — это не столько инстинкт, сколько творчество, к животному началу в человеке отношения не имеющее. Для дикаря она не существует, древний китаец и древний индус о ней не знают, грек эпохи Перикла едва догадывается о ее существовании (тут идет интересное пространное примечание, но я оставляю его читателю эссе. — П. К. ). И пусть мне докажут, что эти два обстоятельства: быть творением духа и возникать в определенные эпохи человеческой культуры — не характеризуют наилучшим образом литературный жанр. <…> Еще раз подчеркну, что непременным условием любви я считаю наитие, придающее исключительность личности человека, которому наше чувство отдало предпочтение”.
Ослиная шкура. Письма Фридриха Ницше 1881 — 1883 годов. С немецкого. Перевод и предисловие Игоря Эбаноидзе. — “Дружба народов”, 2003, № 12.
Из предисловия: “Кстати, с изданием избранных писем Ницше ситуация довольно странная — полноценного тома не было до сих пор даже в Германии. Существует, правда, научное полное критическое собрание сочинений Ницше, включающее помимо прочего полтора десятка томов его переписки. Однако издательство „De Gruyter”, выпускающее эту академическую серию (результат многолетней работы итальянских и немецких филологов), пока не дает лицензии на издание избранных писем философа, хотя такой отбор в последнее десятилетие, во всяком случае в Германии, производился. В результате читатель по-прежнему довольствуется переизданиями подборки, сделанной восемьдесят лет назад Рихардом Олером, родственником сестры Ницше Элизабет. Методы архивной работы Элизабет Ферстер-Ницше, как известно, были разрушительны; немудрено, что и олеровская подборка насквозь тенденциозна, не говоря уж о том, что включает в себя фальсифицированные сестрой философа тексты. Уже по окончании работы над переводами для данной публикации я сопоставил свою подборку с олеровской: совпадение на данном этапе биографии Ницше — всего четыре письма. Олеровский Ницше не общается с Лу Саломе, не конфликтует с сестрой, не иронизирует насчет антисемитизма, не оставляет неоконченных загадочных фраз, не испытывает отчаяния и неуверенности в своих силах, сетует в меру и с достоинством. И даже толком не сходит с ума. Стойкий оловянный солдатик, который так и простоял все время на столе, и даже неизвестно, растаял ли в печке. В таком образе философ до сих пор предстает широкому читателю”.
Только не у Игоря Эбаноидзе: вслед за его пространным эссе-предисловием (я привел только деловую часть), обнаруживающим глубокий интерес к “герою”, идет подборка из 32-х мучительных/счастливых/растерянных/победных писем Ницше.
Сергей Плотов. Мои заветные книжки. — “Арион”, 2003, № 4.
“Путешествие Нильса с дикими гусями”, “Буратино”, “Тимур и его команда”, “Шерлок Холмс” и “Карлсон”. Одноразово-избыточно, но смешно. Что-то вроде поэтического приложения к “Родной речи” Вайля и Гениса. Центонно-реминисцентное здесь погрубее и поплотнее, чем у Кибирова или Ремонта Приборова (изредка “публикуемого” Кенжеевым). Там, где прошел Плотов, даже самому насмешливому постмодернисту делать уже нечего: пальца не просунешь.