— Да нет, нет, у меня все там будет иначе! Совсем не похоже. Ты что!..
Постепенно, с трудом, пятнами гримаса ужаса исчезает, а рука Кирилла, мелко дрожа, наполняет стопочки.
В последний перед отъездом день созвонился с верстальщиком и отвез ему дискету с набором статей Синявского. Кстати, по пути к метро получил первый в этот день удар. Приемщица стеклотары, помогая выкладывать из сумки мою ежеутреннюю добычу, скорбным голосом сообщила:
— Ликвидировать нас, сынок, собираются.
— В смысле?
— Лужкову не нравится, видишь ли, что торчим на улицах с ящиками своими. Распорядился убрать. Только стационарные пункты оставить.
— Н-да-а... — вздыхаю и в то же время пытаюсь вспомнить, где есть в округе такой стационар.
— Он что, думает, мне, что ли, приятно так целый день стоять?.. Весь остаток здоровья здесь оставила...
А стационара-то, кажется, рядом нет. Ближайший — на Тимирязевском рынке, а это совсем в другую сторону от моего маршрута. Значит, придется сдавать раз в неделю, по субботам. Значит, неслабое нарушение распорядка жизни...
После верстальщика завернул в институт. Нужно было вернуть октябрьские номера журналов. Продержал их недели две, но так толком ничего и не прочитал — листал, искал, что цепанет. Не цепануло... Преподаватель литературы Ренессанса любил повторять слова Боккаччо — что-то вроде того, что главная задача художественной литературы — развлечь людей. Сперва развлечь, а потом уж поучать и прочее...
В библиотеке встреча совсем неожиданная — мой друг и бывший однокурсник Василий. Уж где-где, но здесь увидеть его я не предполагал; его выгнали с третьего курса, и с тех пор он в Лите появлялся раз пять, но восстанавливаться вроде не собирался... А сейчас интеллектуально так стоит у барьера, листает какую-то толстую книгу, и библиотекарша подкладывает ему еще целую стопку.
— Привет! — скорее изумленно, чем радостно здороваюсь. — Ты чего здесь?
— Разрешили возобновить учебу, — серьезно и как-то сухо-официально отвечает он. — Нужно хвосты только досдать.
— Молодец! — Но это прозвучало насмешливо, и Вася моментом озлился:
— Не все же вам, прытким таким, пенки снимать. Один — в Париж, другой — в Берлин. Шустрые вы ребята.
Вася — коренной москвич. Живет в районе Пресни...
С первых же дней знакомства он стал напоминать мне героя фильма “Курьер”. Там ведь тоже коренной москвич, вроде что-то прочитавший, вроде размышляющий о жизни, не совсем безмозглый, высокий, симпатичный, но и непоправимо, до крайней степени непутевый... В ранних рассказах Петрушевской тоже много таких типажей.
По-быстрому сдаю журналы. Вася перебирает свои учебники и хрестоматии, внимательно читает содержание.
— Я тебя на улице подожду, — говорю ему.
Он, не отрываясь от книги, кивает.
Потоптался (холодно!) на каменном кособоком крыльце, выкурил сигарету. Достал мобильник, глянул, сколько времени. Третий час... Пока до общаги, пока поем, соберусь — уже вечер. А полседьмого утра — самолет... Глянул через стеклянную дверь на лестницу — Васи нет. Ну и хрен с ним, в самом деле...
В воротах, отделяющих тихий литинститутский дворик от в меру шумной Большой Бронной, столкнулся с ректором.
— Н-ну-с, как оно в Германии? — спросил он со всегдашней какой-то плутоватой улыбочкой.
— Да... это... не ездил еще. — Я же, как обычно при встрече с ним, теряюсь, пугаюсь, превращаюсь в провинившегося первокурсника. — Сегодня в ночь лечу.
— Что ж, удачи! Смотри не опозорь нас.
— Уху... гм... постараюсь... Спасибо.
Разошлись было, но тут мне в спину — второй, после стеклотары, удар:
— Да, дорогой, я к тебе ведь соседа подселяю. Готовься.
— Как — соседа?!
— Так, — он разводит руки, словно бы сам не рад, а вынужден выполнить чей-то приказ, — мест нет совсем. Парень хороший, новый наш преподаватель физкультуры. Не пьющий, — и ректор переходит в атаку: — в отличие от тебя, Роман.
— Я тоже теперь крайне мало пью...
Щетка его усов усмешливо изгибается. Понимаю: от соседушки не откреститься. Чтоб хоть чем-то подсластить неприятность, интересуюсь, почти умоляю:
— А плата в этом случае уменьшится?
— Нет, дорогой, у меня даже те, кто по трое живут, платят тысячу.