* * *
…Помню, я ездил туда на трамвае № 12,
остановка «Обводный канал».
Книжный ряд барахолки —
и было их два или три человека,
не больше.
Они торговали стихами.
На земле чемоданчик открытый:
там уложены в стопки
эти легкие книжечки —
так недорого стоили,
что стыдно сбивать было цену —
ничевоки, фуисты,
футуристы и все остальные.
Я не знал, что иные из них еще живы,
что Олимпов служил
управдомом где-то на Петроградской,
что Крученых и Рюрик Ивнев могли свои книжки
мне еще подписать.
Я пытался читать среди сумерек
предвечернего часа:
Я в землю врос
и потемнел.
Под гривою волос
нашел предел.
Я от рожденья гениальный
Бог, электричеством больной.
Мой в Боге дух феноменальный
Пылает солнечной весной[1].
И это мне нравилось.
Но сам я стеснялся так написать.
Все измелилось, все.
Трамвая вовсе нет.
«Пощечина». «Засахаренные кры» —
пять тысяч долларов.
Давным-давно
нет никого из них на свете.
И долго я блуждал в потемках,
и дорого мне стоили мои затменья.
И наконец, да, наконец
я твердо выяснил:
«Я — Самодержец Вдохновенья
Непогрешимец Божества
Собою Сам Творец Творенья
Бессмертной Жизни Голова».
«Ленинградская здравница»
Летом, после десятого класса,
я жил в Териоках под Ленинградом,
готовился поступать в институт
и как-то на пляже
в тетради по химии
написал стихотворение.
Я сразу оделся и отправился с пляжа
в редакцию местной газеты
«Ленинградская здравница».
День стоял пляжный, июльский,
и не было в редакции
даже машинисток.
И только главный редактор,
распаренный, в расстегнутой бобочке,
томился у себя в кабинете.
И он обрадовался моему визиту:
— Давайте, что у вас?
— Стихи, совсем свежие.
— Прекрасно, давайте. —
И он прочел прямо по тетрадке.
— Ну как?
— Что — как? Превосходно!
— Что же будет?
— Как что, в номер!
— Боже, и когда это выйдет?
— Как когда? Завтра! —
…И назавтра я стал печатным поэтом
с гонораром и авторским экземпляром.
И потом, когда тридцать лет
я бился головой о стенку,
кричал, настаивал, матерился,
пускался в лобовые и фланговые атаки,
пил французский коньяк с негодяями,
ловчил в международных интригах,
оплакивал зарубленные верстки, —
я вспоминал этот летний полдень в Териоках,
эту горячую, с запахом линотипа газетку,
главного редактора
в бобочке цвета гнилой розы, —
и думал о базарных, щербатых тарелках,
этих Весах Судьбы,
о гирях и разновесках,
брошенных вертикально, от зенита к надиру.
Окончательно —
Мене, мене, текел, упарсин.
От Невки к Невке
Первый морозец зимы Петроградской
прохватывает бушлат и свитер.
Один я стою на мостике через Невку:
над Петроградской — Лаокоон дымный,
над Васильевским — багровая Ниагара заката.
Здесь я прыгнул с трамплина молодости к экватору жизни
и ушел на платформу к полночному экспрессу.
Помню я, как дернулись вагоны,
как накренился стакан железнодорожного чая.
Кого я встретил, кого прозевал я
на корявой площади у трех вокзалов?
Кубиками наркоматов Москва выступала,
гербами и звездами светили посольства,
а я был последним электроном
всесильной молекулы государства.
И мне нехотя отломили ржаную горбушку
и присыпали ее каменною солью.
Надо было просыпаться прежде рассвета,
дремать среди бессонницы,
любить свои невзгоды;
надо было считать ступени, лгать в глаза,
обнимать негодяев, —
и тогда наконец распахнулась калитка
в долгий воздух всемирного перелета.
Глобус на оси пропеллером завертелся,
мазнул щеки мокрый поцелуй Гольфстрима.
Прямо из аэропорта я махнул на бульвары,
они пахли кофе, опиумом, гнилой розой.
Кружка пива наполняла глоток похмелья,
точно заговорщица, подмигивала Джоконда,
свистом времени закладывало уши
возле Самофракийской Победы;
и кричал репродуктор: на посадку, на посадку.
Вот и продел я голландский тюльпан в петлицу,
женевский браслет замкнул на запястье.
Негр наливал мне трехслойный коктейль в баре,
трубы наяривали буги-вуги.
Я стоял ночью в теснине Бродвея
и курил вместе с электрическим ковбоем «Кэмел»,
требовал скидку у цветной проститутки,
жрал живого краба прямо из океана,
выпрашивал квотеры и подавал кредитные карты.
…И не заметил, и не заметил,
как проел свое время.
И тогда я вернулся последним рейсом
на этот мост, где чугун в морозном узоре.
Холодно, одиноко, печально.
Но я согласен
все начать сызнова хоть сегодня.