“Монастыри — вроде огромных якорей, удерживающих пеструю, беснующуюся Москву в нашей реальности”.
Андрей Волос. Аниматор. Роман. — “Октябрь”, 2004, № 12; 2005, № 1 <http://magazines.russ.ru/October>.
“Да, — отвечал я, посмеиваясь. — Ты права: если бы я был врачом, если бы я был реаниматором, а не аниматором, если бы речь шла о продлении человеческой жизни или действительном воскрешении людей, тогда я не спал бы ночей, а все только возжигал огни в колбах Крафта. Но, увы, это пламя — всего лишь форма удовлетворения тщеславия: клиент желает, чтобы его колба пламенела ярче, чем соседская; аниматор же (конечно, у него есть и другие мотивы деятельности, но это один из главных) хочет доказать, что владеет своим делом лучше других... Поэтому в шесть часов я выключу установку, захлопну дверь анимабокса, покину Анимацентр, мы встретимся на обычном месте и отправимся ужинать в „Альпину””.
Федор Гиренок. Сочинения Бунина как иконостас русской жизни. — “Спецназ России”, 2004, № 12, декабрь.
“Бунин — консерватор, то есть человек, который не дает хаосу прорваться наружу и затопить все сущее. Он высок, сух, желчен. Мне кажется, он никогда не был молодым, ибо быть молодым — значит быть революционером”.
“Философия универсальна. Литература региональна. И универсальность ума нельзя соединить с региональностью чувства. Символом литературы без философии стал Бунин. Символом литературы без литературности стал Розанов. И оба они из Ельца, из золотого треугольника центральной России. Плотность языка Бунина делала его пригодным для выражения эмоций и чувств. Но на этом языке нельзя было мыслить. Он не был пористым, пустым. Розанов превратил чувство в орган умозрения, создавая прецедент для клипового мышления. Между Буниным и Розановым расположился Андрей Платонов, поселивший в языке эмоций и чувств пустоту газетных штампов и казенных слов. Пустые слова разговорили немотствующий язык чувств, освободили энергетику языка вещей; заставили универсальное работать на региональное. В сенситивном взгляде Бунина родилась и набоковская „Лолита”. Предметом эксперимента стал пол. В воображении Розанова родились обэриуты и Хлебников. Предметом их эксперимента стал язык, слово. Раскалывая слово, они хотели получить что-то первобытное, региональное. Философом пустых слов, то есть чистой литературностью, был Мережковский, от него произошли Венедиктов и Пелевин с Сорокиным. В ХХ веке писатели доопределились, то есть отделились от философии. И литература перестала хранить в себе русское сознание. Она стала пустой игрой ума”.
“Бунин — продукт домашнего образования. У него не было не только университетского, но и гимназического образования”.
“Бунин наблюдает Маяковского и Горького — главных русских интеллигентов. Маяковский — похабен, у него корытообразный рот, на него смотрят, как на лошадь, которая попала в банкетный зал. Маяковский — плебей. Он ест из чужих тарелок. Горький — тоже плебей. Он все это видит и хохочет. Бунин — барин. Он смотрит на них, как на тараканов. Бунин, безусловно, тяжелый человек. Но он не был интеллигентом”.
Иеромонах Григорий (В. М. Лурье). Культурная контрреволюция. — “Русский Журнал”, 2004, 30 декабря <http://www.russ.ru/culture>.
“Главный культурный итог 2004 года — обвальное поражение русской культуры. Не один 2004 год в нем виноват, но именно этот год закончился для русской культуры обвалом и ритуальным поношением — в Киеве на майдане”.
“Может быть, в нашей „взрослой” культуре уже и на самом деле не осталось ничего хорошего. (Если все-таки осталось, так тем лучше. Дай ей Бог здоровья.) Но повторим (тем более, что вслед за Достоевским), что настоящая культура — это та, которая нацелена на 17-летних. И здесь нам по-прежнему есть что сказать. Мы пришли к удивительному периоду, когда прежние рокеры 80-х слегка постарели и — дерзну сказать о своем собственном поколении — чуть ли даже не поумнели. У многих из них остался подростковый экстремизм, но появились жизненный опыт и глубина. Похоже, сейчас это производит совершенно новое воздействие на молодежь, и это такой недавний процесс, что я просто не решаюсь еще подводить его итоги. <…> „Старики”, похоже, доказывают, что они стали настоящим жестким стержнем молодежной культуры, на котором сможет держаться новая культурная традиция. И это такая традиция, от общности с которой никуда не деться не только украинской или белорусской молодежи, но даже русскоязычной молодежи далекой, но давно уже культурно близкой нам Израбильщины...”