Предел этой линии, выходящей за границы поэзии, показал Кирилл Медведев, о котором после выхода первой книги много говорили, а после второй вдруг разом перестали говорить. Только серьезность, высказывание без словесной игры, — это уже не стихи. Нельзя обойти эту гору, нельзя быть умным. Надо идти в”.
Перечитал еще раз цитируемого выше Айзенберга. Вот вам и музыка, и мысль, и ритм, и традиция. И свежо, нервно. Самые правдоподобные, “угаданные” теоретические рассуждения и определения, даже те, которые “работают” на эти стихи, — отступают за них.
Семен Лившин. Двести лет, как жизни нет. Подражание Александру Солженицыну. — “Слово-Word” (США), год не указан .
Год я определил, обнаружив в этом издающемся в США краснознаменном, пардон, звездно-полосато-давидном альманахе Центра Культуры Эмигрантов из бывшего Советского Союза — статью профессора кафедры киноискусства Нью-Йоркского университета Жени Кипермана к 100-летию Арама Хачатуряна. Великий композитор родился в 1903-м, стало быть, дошедший до меня альманах относительно свеж.
Чего не скажешь о работе Семена Лившина. Дело не в том, что эта пародия неостроумна и бездарна, как подметка сапога. От нее явственно несет тем же, чем несло в свое время от печально известного “фельетона” товарища Ардаматского “Пиня из Жмеринки”. Но то был зоологический, махровый антисемитизм, господин Лившин. За такое даже в суд не подашь из-за боязни запачкаться.
Впрочем, в альманахе есть и более приличные тексты.
Инна Лиснянская. Отдельный. — “Знамя”, 2005, № 1.
“Воспоминательная повесть” об Арсении Тарковском была написана зимой 1995/1996 года. Опубликована, как видим, спустя почти десять лет. Безусловно, окажется публикацией года. Этой вещи, надеюсь, еще предстоит “медленное чтение”, в ней много важных психологически-портретных, историко-временных, стихотворно-литературоведческих нюансов.
А проступающий за общей тканью повествования автопортрет воспоминательницы?
Да и припомню ли я с ходу другие столь живые и непосредственные свидетельства о нашем драгоценном поэте? Столь разнообразные психологические догадки и ясную систему доказательств их права на существование (например, “Тарковский — „поэт-ребенок””)? Найду ли примеры столь цепкой памятливости, опирающейся на совсем маленький, но такой личный отрезок времени?
А соединение вчерашней детали с сегодняшним озарением и его проверкой? Один сюжет с письмом юного рыбинца Юрия Кублановского, подарившего А. Т. инструментальную цитату “на случай”, чего стоит.
“Попервости”, открыв журнал, я читал “Отдельного” как художественное произведение, спохватываясь, наслаждался зоркостью глаза и меткостью оценок, любовался лаконичной и вместе с тем богатой, “вкусной” речью рассказчицы. Вещь, конечно, “отлежалась”, но не “остыла”: то тут, то там в ней проступают “озерца” риска, постоянная “поперечность” подхода к жанру. И хотя она завершается пятилетней давности стихотворением “Разговор” (поэта с поэтом, друга с другом, Лиснянской с Тарковским), такое чувство, что никакого завершения нет. Что, завершившись, эти истории, собранные под единый покров сердечной памяти, начинаются с начала и даже их публичное, теперешнее бытование не останавливает этого движения. Не Мандельштам ли писал в письме о “непрекращающемся” разговоре с собратом “по цеху”?
Вот фрагмент из главки “На городской квартире”:
“ — Нет у Анны Андреевны музыкального слуха. Она прикидывалась любящей музыку. Вот и в стихах ее, особенно в „Поэме”, и Шопен, и чакона Баха, и даже Шостакович. Верно, считала, что поэту полагается любить музыку, в гостях всегда просила что-нибудь поставить из классической. И у Пушкина не было музыкального слуха, но он и не притворялся меломаном, однако „Моцарта и Сальери” написал, да еще как! Сальери — музыкант отменный, но Пушкин вне зависимости от сомнительного факта дал нам два наивернейших типа в искусстве”.
“<…> Тарковский имел обыкновение присваивать себе чужие рассказы.
Как-то в Переделкине он взялся пересказывать то, что я давным-давно знала от Липкина: