Замолчав, мужик вздохнул. Можно было подумать, глядя на его футболку и трико, что все это произошло с ним и совсем недавно, позавчера.
— А я в этом сезоне пас, — хрипло проговорил он, глядя куда-то в марево несущегося взад-вперед Красного проспекта. — Обстоятельства не допустили.
У него обнаружили язву, лечился. На марштуре как? То жрешь до отвала, если, короче, ну, рыба пошла или рогача завалили, а то сухарями с водичкой пробавляешься. Вот через это и болезни всякие. Организм выматывается. Паршиво, конечно, сидеть Ильей Муромцем, короче, во всех смыслах. По глотку бичевской жизни скучаешь. Она как будто даже какая-то воровская. Ну, вообще-то, короче, там с зоны много парней. Нет, я во всех смыслах имею в виду: отпахал, а потом пир горой, ширрокий народный загул. Как вор: пошерстил — и карусель-малина. Это сравнение ему на ум пришло вот теперь, когда врачи его повязали во всех смыслах, короче. И он додумался от тоски до философского обобщения: есть во всей нашей жизни что-то воровское. Но опять же так прикинешь, если с другой стороны, у кого ты крал? Ну там, может, по мелочам, по необходимости, чтобы выжить, вылечить душу и больную голову, ну там какую-нибудь, например, ерунду как бы ничейную, канистру керосина или запчасти от “Вихря”, — речь не об этом. А вот: проснесся ночью, лежишь думаешь: вор. У тебя-то такого еще не бывает, сказал он, скашивая на него свои крошечные синие лесные глазки, по молодости. Он перевел взгляд на девушку. Снова взглянул на него, помолчал.
— Ладно... Пойду.
Но еще некоторое время сидел, не уходил, рассказывал, как он лечится и ждет осени, — осенью с Алданских гор придет друг, Вадя Турта, с золотишком... хрипло засмеялся он, и начнется культурное провожание времени.
Наконец он решительно тряхнул авоськой, собрался с духом, встал, пожелал им удач во всех смыслах и пошел дальше — через вторую линию Красного проспекта.
— Я думала, будет просить денег, — призналась она, — на выпить.
— Даже закурить на прощанье не стрельнул, — ответил он. — У этих людей под шерстью сердца бессребреников.
Мужичок удалялся по сизому от чада Красному проспекту.
— У него же язва, — вспомнила девушка.
Время выпило всю тень, они вынуждены были оттуда уйти. Да и дышать там уже было нечем.
До отправления поезда еще оставалось несколько часов.
Красный проспект бесконечно тянулся куда-то.
— Так совпадают пространство и время, — сказал он, взглянув на часы, а потом на перспективу Красного проспекта. — Известная мысль, что даль — это будущее. Вон смотри, тот мрачный дом, вон, из бурого кирпича, видишь?
— Вижу, — нехотя взглянув туда, проговорила она.
— Это и есть будущее, если мы туда пойдем. Только нас там еще нет.
Она покосилась на него:
— И что это означает?
— То, что будущее можно не только предвидеть, но и видеть. В этом магия пространства.
— Но мы туда не пойдем, — сказала она.
— Значит, это не наше будущее.
— Может, мы никуда не пойдем, — раздражаясь, сказала она. — Останемся на месте.
— У нас куплены билеты, — невозмутимо напомнил он.
— ...Надоел этот проспект.
— Что ты предлагаешь?
— Ничего. Где-нибудь скрыться от солнца.
— Пойдем к реке.
— Там грязно.
— Сядем в автобус и куда-нибудь заедем.
Они вошли в автобус.
— Белые воды — это тоже муть, — сказала она. — Почему именно белые?
— Цвет, в котором скрыта возможность всех цветов.
— Короче, во всех смыслах, — проговорила она, передразнивая бича.
— Кто-то сравнивал его с паузой в музыке.
— Они искали паузу?
— Нет. Хотя...
— Или хотели погрузиться в вечный траур.
— Почему? — растерянно спросил он.
— Я читала, что на Востоке это цвет траура. Мы на Востоке?
Пожилой пассажир с лысиной и бакенбардами внимательно слушал, хмуро разглядывая девушку и ее спутника.
— Нет.
— А где? — Она спрашивала нарочно громко.
— В Новосибирске, — тихо ответил он.