Он молчит. Она тоже. Чертит носком по земле в желтых хвоинках и выпотрошенных птицами шишках. Вспыхивает спичка. Она отворачивается.
— О, не кури, а?
Смял зажженную сигарету о коробок, сыпля искры, табак на колено.
— Вообще, конечно...
— Что?
— Что... что значит: не хотела стреноживать?.. Это нелепо... здесь.
— Почему? Я сказала не здесь, а в Бийске, — напомнила она.
— Какая разница. Все равно поздно. Мы могли бы остаться. Никуда не поехали бы. Или...
— Что?
— Да вот и все.
Она ничего не отвечала, чертила носком.
— Я сначала сама не знала. Думала, ну мало ли. У сестры была задержка однажды чуть ли не в два месяца. И у меня... иногда смещалось... ну. Вот. А потом уже, когда стало ясно, уже было поздно, мы собрались.
— Никогда не поздно.
— ...Что?
— Остановиться. Сдать билеты. Велика беда.
Он поддал ногой пустую шишку. Поднял голову. Перед ним остановилась женщина с ребенком. Немолодая. Переводит близко посаженные глаза с него на нее; откашливается.
— Сигаретки не найдется?
Протягивает сигарету. Та берет. Между пальцами левой руки, на которой восседает малыш, синеет наколка.
— Можно присесть?
— Нет.
Мгновенье не моргая она смотрит на него, потом как ни в чем не бывало обращается к ней:
— Что, рыжая, чистишься?
Загребает рукой воздух, хрипло кашляет.
— Правильно, не спеши.
Поудобнее перехватывает беззвучного мальца — или это девочка? — и не спеша вперевалку уходит.
Молчат, он и она.
Потом говорят о лекарствах, о столовой, о гостинице, о реке, о поселке, о жаре... Умолкают.
— Может, ты пойдешь? — спрашивает она.
Они расстаются. Она уходит в свой корпус, он идет к выходу, таща рюкзак на спине, сумки. По дороге ему попадается та женщина в замурзанном халате, из-под которого выглядывает нечистое нижнее белье, — она ему подмигивает и вдруг широко улыбается, во весь рот с кривыми прокуренными зубами. Он отводит глаза. Женщина хрипло громко кашляет или смеется.
В гостинице он распаковывает сумки, достает этюдник, коробку с красками, кисти, стоит перед окном, смотрит, о чем-то раздумывая. Вытаскивает складной походный мольберт… Но, все оставив, выходит из гостиницы и направляется к реке. В такую жару невозможно чем-то заниматься.
Скорее в воду.
Сильное солнце сразу охватывает жаром, как только вылезаешь на берег ниже по течению. Долго добираться до места. И уже изнурен солнцем. Бросается в поток прохлады, и нагретая шкура как будто шипит, выбрасывая из пор фонтанчики. Мгновенное опьянение. Солнце в камнях, хвоинках, брызгах, и мысли им пропитываются, так начинаются солнечные радения...
О! о! А! Ра, ликующий...
Ра, ликующий на небосклоне... И что там?..
Он окунался в воду с играющими камнями и позволял течению сносить себя далеко вниз, потом долго шлепал босыми ногами по горячим камням.
В гостиницу он шел вечером, слегка пошатываясь. Голова мгновениями казалась чужой. Переохладился. Или перегрелся.
Прежняя дежурная была на месте. По ее полным губам, щекам скользили блики солнца. Или даже отсветы внутреннего тепла, здоровья, желания. Он почувствовал, как вдруг подобралось, замерло это деревенское тело, задернутое сиреневой тканью с крупными розовыми узорами.
Если он сейчас что-то скажет, из его рта вырвется пламя.
И он молчит.
Но она здоровается.
Надо ответить.
Он приближается. Сочетание светлых волос и карих глаз, в которых мерцают золотинки, завораживает.
— Как ваша супруга? — спрашивает, старательно выговаривая “г”.
— А вы купались? Смотрите, река очень... — подыскивает слово, — вероломная.
Спрашивает, хотя волосы у него уже как сноп лучей и борода дымится. Что это — дежурная доброжелательность или что-то еще? Поди пойми, если у тебя гудит все иерихонскими трубами, кровь в голове. Он медлит. Что ей сказать. Попросить позировать. Написать ее плечи... Она ожидающе смотрит снизу. Или насмешливо-вопросительно. Но появляются два парня в брезентовых брюках, просоленных футболках, в кедах, обросшие туристы, сверкают зубами, говорят громко, она отвечает им улыбкой и все-таки успевает еще раз взглянуть на него.