Все предки мои от границ Ойкумены
Вступили и молча забрали в кольцо.
Общинные старосты, конюхи, бабы,
Царёвы крестьяне, стрельцы, звонари, —
Столпились покойнички поодаль, абы
Чего не случилось со мной до зари.
О, что я затронула нынче при свете,
Какие открыла гробницы во сне,
Что хлынули древние волости эти,
Как будто врата есть какие во мне?
О, книга моих совпадений с пространством
И временем, ты ли разверзлась на миг,
И кровная связь с переполненным царством
Небесным была установлена встык
На клеточном уровне, что ли. Ну, что вы
Молчите, славяне мои, издаля?
Мне страшно, но я не свободна от Слова,
Которое Бог и родная земля.
Я всех вас несу на хребте позвоночном
Века, но с того и загривок силен.
А гости молчат в соответствии точном
С молчаньем еще праславянских племен.
О, что вы оставили мне на прожиток
Разбитых корыт и колен окромя,
Хотя бы какой-нибудь слиток ли, свиток
О том, через что Бог помилует мя,
Хотя бы какой-нибудь в горсточку полбы,
Какой-нибудь сказки в грядущие сны!
О, кто вы, какие вы, темные толпы,
Мои Балалыкины и Зимины?
Пустите, Иваны, Ивановы дети,
Небесные силы, Господня родня! —
Шептала я им, а они на рассвете
Один за одним уходили в меня:
Курчане, тверчане, черкизовцы, ниже-
городцы, воронежцы, тульцы, а там
Древляне, поляне, кривчане и иже
Михаель, Ирад, Енох, Каин, Адам.
В теле письма
Пока ты в теле этого письма — и в каждой строчке теплишься, и между, — не снись мне так, чтоб я сошла с ума и, просыпаясь, плакала. Надежду оставь мне, заполняющий весь текст, влияющий на стиль письма и почерк.
А сны и явь — по-всякому — контекст, чтоб дорожить тобою, между прочим, и прятать, как в шкатулку, в письмена.
Извечная вина в височной доле пульсирует: ведь я была вольна тебя придумать правильным, дотоле, как ты ушел из этих страшных снов, в которых был надменен в каждом слоге, и всё тотчас рассыпалось — любовь, стихи, миры, созвездия и боги.
* *
*
Когда наступят заморозки, в ночь, обвешанную зимних звезд горячих гирляндами, мы встретимся — точь-в-точь два близнеца, до этого незрячих. И я увижу, как же ты похож на родственника некоего, что ли, на брата, о котором сладко врешь своим соученицам в средней школе.
Казни теперь за ложь и воровство, скупись на ласку, не корми с ладони. Супружество — некровное родство (и не родство, как сказано в законе ошибочно) — увядший институт… Но если зябко в комнате и зыбко в той местности, где манну раздают и Млечный Путь — как детская присыпка, как негатив, где капельки чернил по черному разбрызганы, что млеко, родной мой, вспоминай, как ты любил меня, тебе чужого человека.
Родительская суббота
Екимов Борис Петрович родился в 1938 году. Постоянный автор журнала. Лауреат многих литературных премий. Живет в Волгоградской области.
Конец старого дома
Весенним солнечным днем, в поселке, шел я домой. От асфальта повернул влево, на свою улицу, и остановился, словно впервые увидев ее. Цвели абрикосовые деревья.
Наш поселок, наша улица всегда были в зелени: развесистые клены, высокие тополя, тутовник да вязы. А в последнее время их помаленьку заменяют абрикосами.
И вот теперь я остановился, гляжу: улица моя, словно сказка, в пенистом бело-розовом цвете. Все ушло: дома, сараи, заборы — все отступило. Осталась лишь белым цветом одетая улица, до самого края, где молочно-розовая дымка сомкнулась, отсвечивая мягким серебром. Там — мой старый, родной мой дом. А это моя улица.
В отъезде, в разлуке помнится все хорошее. И видится, словно снится, но это вовсе не сон, а майское утро, солнечное, теплое. Вокруг свежая зелень травы, деревьев, кустов смородины в золотистом цветении. У забора вздымается к небу белое, пахучее облако цветущей акации. Пчелы гудят. Нежно воркуют горлицы, просвистит и смолкнет синица. Это тоже не сказка, но лишь обычное весеннее утро возле старого дома. Которого теперь уже нет. Хотя он на том же месте: Пролетарская улица, номер двадцать пять.