Даже очкарика примем, — и только с потомками
Самой своей интересной игрой не поделимся.
Это нарочно они! Чтоб, куда ни заехали,
Всё нас тянуло обратно, к той старой песочнице:
Что за секреты зарыли вы, тени лукавые?
Что вы там делали, на Элевсинских мистериях?!
* *
*
Боже, Боже, это что же,
все вокруг — меня моложе:
даже этот, даже тот!
И к чему же все идет?
* *
*
Давайте из жизни пока не уйдем,
давайте побудем немного:
пусть мокнет в окошке фонарь под дождем
в кокошнике нежного смога.
Давайте еще поскучаем чуток,
на двери поглядывать бросьте:
когда-то еще завернем на часок
в такие уютные гости?
Здесь можно беседой тоску заглушить,
обдуть фолианты от пыли…
И молвит хозяйка: “Куда вам спешить?
Еще ведь и чаю не пили”.
* *
*
Поминальную записку за меня рука кладет…
Н. Ванханен.
В христианском ли, буддийском
Храме, голову склоня,
Поминальную записку
Положите за меня.
В той часовне у дороги,
Где латынь и полумрак…
Я не знаю — в синагоге
Это можно или как?
Задавака, недотрога —
Вот и я не зря сгорю:
Обо мне напомнят Богу,
Как о Бобчинском царю.
В православной позолоте,
В честной кирхе без прикрас,
Листик клетчатый в блокноте
Если сыщется у вас, —
Надпишите и сложите,
Как бумажный самолет:
Там, в небесном общежитье,
Кто-нибудь да подберет.
Сказка
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: “больно” и “тяжело”,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.
Записка
Я никогда никому объяснить не в силах,
что у меня к чему. Про любой пустяк
мямлю: мол, исторически так сложилось,
так получилось, а пуще — сказалось так.
Добрый мой критик с розовыми щеками,
мысленно прижимаю тебя к груди
и оставляю на кухне тетрадь со стихами:
будешь анализировать — не буди.
Люблино
Снежкина Евгения Борисовна родилась в Москве. Закончила Московский педагогический институт им. Крупской. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.
Я не люблю Люблино. Все эти триста девятнадцать гектаров суши, на которых живет больше ста тридцати тысяч человек.
Собственно, строить в нем человеческое жилье начали в самом конце пятидесятых, когда пообещали, что к восьмидесятым коммунизм точно уже будет. Коммунизм — он же в первую очередь рабочим и колхозникам, вот и появились вокруг Государственного подшипникового завода и Литейно-механического завода дома для рабочих. А до этого рабочие в основном в бараках жили. Получились унылые пятиэтажки серого кирпича, улицы — параллели и перпендикуляры, чахлые деревья, дым Капотни над горизонтом. Отсутствие архитектуры здесь — норма жизни.
Из-за того, что люди тут живут в контексте промзоны, все время кажется, что не хватает солнца. Видимо, и тогда казалось, иначе зачем было компенсировать отсутствие солнца словами? У всех улиц южные названия: Цимлянская, Краснодарская, Краснодонская, Белореченская… Я, например, живу на Новороссийской. На вопрос, как меня занесло в такую глушь, вяло отшучиваюсь: “Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”.