с помолищ иерусалимых
на Айялу в дербах исподних,
от Храма до посадов дальних,
потом — во мрак неокропленный,
желтея, как лесной лишайник
на диких корчевах Сиона.
Раз в месяц запечатлеваю
я эту ночь как вар канунный,
когда Израиль тиглевая
ревмя ревет свеченьем лунным.
И сквозь его дерюги, мнится,
не просочатся дней езеры.
С трезвоном утренней денницы
не пробудятся мжи, мещеры.
И страшно за себя, за каждый
свой волосок, и нерв, и ноготь,
когда я погружен запашно
во всочиво Луны разлогой.
Я так же погружен с корнями
в полноточивый зрелый возраст,
как в чад и смрад изба курная,
как тварь земная в смерть и в воскресь.
1994.
* *
*
В том промежутке времени, в котором
я здесь мелькал,
всему был точный счет: лесным кокорам,
речным малькам.
Еще во мне запечатлелся список
всех тех людей,
что я встречал. Он как пергамент высох
и затвердел.
Я помню их значительные даты,
их мыслей строй,
причуды, ахиллесовые пяты,
их счет со мной.
Лицеприятно, цепко, неуемно,
во сне, в бреду
я помню все. Я не сужу, а помню.
И встречи жду.
Все утряслось. Сложилось совершенство.
Все улеглось.
Из предвкушений, как из многоженства,
из детских грез —
вдруг выструкалась жизнь, одна как липка,
вся на виду.
Заборным пряслам, листьям повилики
я счет веду.
За жилы и крестец, за корень кровный,
за пот и шерсть,
за целый век, раскатанный по бревнам,
за весь реестр —
отвечу, как пастух за поголовье,
дам зуб за зуб.
И потому я стал немногословен
и в жестах скуп.
1997.
* *
*
Осталось две-три темы для беседы.
Два-три желанья, но не вожделенья.
Я вспоминаю папиного деда,
владельца бакалеи, домоседа,
из досоветских Ясс. Он мыслил дельно,
если судить по следующему кредо:
кто в молодости шастает по свету —
на старость приплывает в богадельню.
Ну, я свое отшастал — вверх ли, вниз ли,
вкривь-вкось, виясь плющом, фуфыря листья.
Зато спеклись две-три хороших мысли
да выкушались две-три вкусных миски.
Две-три привязанности сохранились.
Но — баста! Я допил свой кислый рислинг,
перехожу на водку, лук, редиску
и им подобные анахронизмы.
Я не шучу и не кривляюсь. Баста.
Я лучше буду пугалом на пашне,
чем егозить да шастать. Может статься,
что размножаться мне еще лет двадцать:
как множит реки дождь позавчерашний,
как с обвесенницей сползают насты
снегов по потным глинам полымястым
и вширь ятажат заиграй-овражки.
Но, в дол себя вгоняя по колено
и дальше — по мотну, по самый образ,
я уношу с собою стрехи, стены,
поделки, утварь, быт свой загуменный.
Хоть пену сдуло, но скрепило ребра.
Коль не вчера, так завтра Воскресенье,
исход, этап, разлука, разоренье.
А мне-то что! Мой узел впрок подсобран.
1997.
Монархический принцип и власть
Зибницкий Эдуард Валентинович — публицист. Родился в 1971 году. Окончил Псковский педагогический институт и Московскую высшую школу социальных и экономических наук. Сотрудник “Городской газеты для жителей Пскова”. Публиковал статьи на историософские и актуальные темы в журналах “Вестник РХД”, “Новый мир”, “Знамя” и др. изданиях.
1
Общественное мнение в нынешней России к либеральным ценностям особо не благоволит. Перед либералами, таким образом, открывается долгий и утомительный путь пока только пропаганды идей гражданского общества, правового государства — и легких побед не сулит даже этот путь. Оказалось, что народная поддержка демократов на исходе горбачевского правления не была устойчивой и имела характер увлечения, эйфории новаторства, в лучшем случае — антибюрократического протеста, а не национальной зрелости, — впрочем, и ошибки (если не сказать хуже) правления Ельцина тоже нельзя списывать со счетов. Многие политологи уже поставили России печальный диагноз, впрочем, лишь переформулировав то, что стало традиционным суждением о России: в России слабы (или отсутствуют) демократические традиции, а всему причиной многовековая традиция единовластия, самодержавия, концентрация власти в руках одного правителя.