Отошли. Вот и мост. Тих лес. Солнце уже садится. Обернулись. Вон он, вышел — там, у рытвины, стал поперек тропы, повернул голову, смотрит. Долгий взгляд. И мы стоим, не отводим. Твой лес, твой. Опустил голову, покачивает. Ушел.
Справа холм, заросший густым кустарником. Между холмом и дорогой, по которой шли, — цветущий луг. — Такое чувство, что это еще не конец, — говорю. — Давай сядем на этом холме, досмотрим. — Молчишь, глаза опустила. Знаю, о чем ты. Встреча уже сбылась. Уже. Чего же еще ты просишь? — Там, — показываю на холм. — Там, — говоришь, — на тропе мы все делали, видимо, интуитивно верно. Иначе — иначе б кончилось. Или не началось. А сейчас, поверь мне, не надо. Я чувствую. — И я, — говорю. — Поверь мне. Еще не конец. — Поднялись, сели в зарослях, ждем. Виден весь луг, кроме правого дальнего края. Не прошло и минут пяти. Вначале самочка, олениха, из тех, бурых, за ней самец. Вышли на луг. Идут — как раз в ту сторону, к тропе, к рытвине. Она впереди, траву щиплет, а он что-то чувствует, голову вскидывает, прислушивается, понять не может, — тишь, обложная. Ни обезьян, ни птиц. Мертвый, как нарисованный. И от этих ярких карандашей — еще зловещей. Идут. Прямо к нему идут. Медленно, с остановками. Она впереди, ведет. — Я перейду, — говорю, — чуть правее по склону, там край виден, а ты здесь будь, смотри отсюда. — Перешел. Не спугнул. Благо густые заросли. Сел. Ты, наверно, их все еще видишь. А я жду, когда выйдут на этот край, теперь ближний к тропе, рытвине. Здесь кусты, а чуть ниже, правей — бурелом, темень. Жду, вглядываюсь. И вдруг — как гром, этот раскат рева — там, в буреломной тьме, рядом. И стихло. Ни возни, ничего. Тишь. И луг пуст. Чей? Не его. Не совсем. Но и не оленя. А как-то между. Если сложить в один, последний. Смерть. Да, кажется. Будто ею наливается воздух, луг темнеет, пропитываясь, как бумага, или это тень от облака? Тень. Встать, выйти? Вон с того камня — в пяти шагах — было бы видно. Или ждать? Ждать. Тихо сиди, не испытывай... — Взроня... Взроня... — идешь, пошатываясь, спотыкаясь, не глядя под ноги. Слезы в глазах, не видишь меня, идешь ссутулясь, руки висят, исцарапанные колючками, а в правой — камень. — Тише, — привстал с пальцем у губ, — тише. — Села на землю, как подкосили. Смотришь, слезы глотая. Эта улыбка бедная места себе находит. — Думала, всё... — шепчешь. — Ты... Как услышала этот... — Подошел, сел рядом. — Ну и куда ж ты шла с этим камнем? Вырвать меня из пасти? Ты ведь и бросить его не можешь. Плохонько у тебя с физкультурой было, да? Только прыжки в высоту. И что — била б по голове его, оттаскивая меня?.. — Киваешь, одновременно плечами вздрагивая, пожимая.
Наутро вышли совсем затемно, часа за полтора до рассвета. Фонарь взяли. Под мост идем, не под этот, другой, за деревней. Почти пересохшее русло, сухая трава по грудь, горы по берегам. Махаммед-хан говорит: нельзя, опасно — слоны, тигры, — люди туда не ходят. Даже сафари на джипе — здесь, по эту сторону. Пока дошли, спустились, нашли тропу в траве, уже зыбкий свет, рассеянный, сероватый, как сквозь кисею. Тропа узкая, заболоченная, по одному идем, ты впереди, я за тобой, вплотную, подсвечиваю фонарем. Трава выше наших голов, густая, острая, продираемся, выставив локоть. Быстро идем, мельтешим, мыслям присесть некуда, слава богу. Вышли. Прогалина. Метров двадцать в диаметре. Топкая грязь, лужа. Вокруг все в следах. Копытца и птичьи трезубцы. Оборачиваюсь: ты присела, прикладывая ладонь. Тигр? Да. Самка. С детенышем. Нет, с двумя, видишь? Огибаем лужу по следу, он уводит в траву, стоим у кромки, чуть шелестит, сунешь руку в нее, и ладони не видно. За лужей тропа раздваивалась, выбрали левую и вернулись — топь. Вот тут и вошел он в нас, страх. С которым мы, каждый по-своему, все еще молча, боролись. Шли, не давая ему овладеть нами. Отчасти, наверное, потому и шли. Там, у лужи, когда вернулись, — след, ее, поверх наших. Мокрый, еще набрякал водой. Сколько нас не было? Минут десять? Здесь она. Может, сейчас смотрит на нас из этой травы.