— И сколько же они дают за него?
— Дорого не дадут. Долларов двести. Хотя можешь показать его и поторговаться.
Я решил испытать судьбу еще раз: снова набил рог газетами, завернул в полиэтиленовый пакет и отправился “торговаться”. Встреча была назначена на два часа. Когда я пришел в музей, директора еще не было. Потом раздался телефонный звонок.
— Подождете до четырех? — поинтересовалась хранительница фондов.
— Нет, — сказал я, решительно поднимаясь. — Все ясно. Он не хочет. Сделка не состоится.
Вернувшись домой, я вынул из рога газеты и повесил его на прежнее место над каминной полкой.
Перед командировкой в Грузию я заехал к маме и спросил, не помнит ли она, откуда у отца взялся этот рог.
— Ну как же, — сказала она. — Отец привез его после того, как побратался с Вахушти Котетишвили.
Вахушти — потрясающей красоты и силы человека, поэта, переводчика и талантливейшего собирателя грузинского фольклора — я видел только раз, когда он приезжал к отцу в Переделкино. Но мы тогда не познакомились, он не видел меня, это было сразу после ночи саперных лопаток, и его хриплый голос не говорил — он плакал, рыдал, умолял, как будто сейчас, здесь, они вдвоем с отцом, братья-кровники, смогут поправить непоправимое.
Мне было лет девять, когда отец побратался с Вахушти у него на родине, в Хевсуретии. Отец сидел в нашей маленькой кухне и как всегда подробно рассказывал о командировке. Между большим и указательным пальцами правой руки у него чернел свежий надрез.
— Острым ножом, почти безболезннно, делают этот надрез и потом вот так (отец показал, как сходятся ладони) смешивают кровь.
Почему-то вот это — про надрез и про кровь — я запомнил. А про рог забыл. Думаю, что процедура братания как раз и завершалась выпиванием кроваво-красного вина из этого рога как бы на брудершафт. Неудивительно, что рог не “хотел уходить” из дома отца: ведь он был связан с ним кровными узами!
Истории моей не хватает только финала. Чтобы все ниточки связались, надо было найти в Тбилиси Вахушти и поцеловать его за отца, раз уж отец сам больше не мог это сделать. Единственное, что беспокоило меня, — так это то, что ни телефона, ни адреса Вахушти у меня не было, хотя в Москве все уверяли, что батоно Вахушти я найду по одной лишь фамилии, ибо это — человек-легенда. Однако опять случилось маленькое чудо. Помню, мы с Гио сидели и обсуждали, что случилось за пятнадцать лет с Грузией. Гио сказал:
— Да ничего особенного не случилось. Просто произошло гигантское падение качества всего. Качества жизни. Качества честности. Качества любви. Качества слова. Качества музыки (Гио — композитор). Раньше в этом доме, где мы с тобой сидим, жил минимум десяток полноценных, реализовавшихся людей… Отовсюду слышалась музыка… А теперь… Двор не освещается. И единственная забота моя как творческого человека без работы — не угодить по пути домой в говно. Правда, говно, утешают, собачье, но все равно воняет. Понимаешь?
— Конечно понимаю. У нас было то же самое в девяносто третьем — девяносто четвертом годах. Сейчас стало, пожалуй, лучше. Только дружить люди совсем разучились. Так разучились, что как будто даже не умели…
— У меня был друг. Тато Котетишвили…
— Как ты сказал?!
— Тато. Он умер в Голландии: героин. Так вот — это был друг!
— Он сын батоно Вахушти?
— Да. Но при чем здесь он?
Жизнь неустанно плетет свой таинственный узор. Зачем-то ей понадобилось соединить нас с Гио еще и через фамилию Котетишвили. Вечером, когда спала жара, мы спустились по проспекту Руставели в старый город, нашли прекрасный, заново отстроенный (он был взорван во время гражданской войны) дом семейства Котетишвили и позвонили в дверь. Открыл Гуга, младший сын, проводил наверх, на огромный, открытый небу балкон на самом верху здания. Пол балкона был по-восточному завален циновками и подушками. Мы присели. Ожидание несколько затягивалось.