Или великий Фиуме — воплотивший в своих картинах все мифы Средиземноморья так, что хотелось плакать, что тебе никогда не втиснуться в его формат, в его переполненный солнцем мир, не проскакать на каменном коне сквозь оливковые рощи к морю, не увидеть ни Минотавра, ни крутобедрых темных греческих красавиц, не пережить его восторга, восторга мастера, который одинаково ваяет красками тяжесть и невесомость, почти пустоту… Вот это, я понимаю, были акции. Это были послания! Это был бунт!
Черт возьми, Ван Гог и Поль Гоген в Арле жили просто как два бомжа, каковыми по сути и являлись в ту пору, но они перевернули мир своей живописью!
Что, нынешние художники разучились бунтовать? Ну… да. Это им и в голову не приходит: они хотят заработать и жить нормально, поэтому и пишут такие вот нормальные, красивенькие картины. Любят писать лошадей, красивых женщин, породистых собак. Некоторые выдумывают очень сложные картины для подробного рассматривания: летающие города, фантастические леса и т. д. Но Босха им все равно не превзойти ни по скрупулезности, ни по пламенной одержимости видениями.
Одержимость ушла из искусства.
“Красивенькое” забивает все поры восприятия, от этого и возникает ощущение удушья, закормленности каким-то жирным сладким кремом и тошноты.
Еще один вид тошноты возникает на “концептуальных” выставках для продвинутой публики.
Помню, как я попал в галерею XL, — шел какими-то дворами в районе Большой Садовой и вдруг, глянув в какое-то окно, увидел подвал, стены которого были обиты виниловыми дисками. Их было достаточно много, чтобы привлечь внимание. Я подошел ближе и увидел, что все стены действительно покрыты пластинками. Всунув голову в дверь, убедился, что — и пол. Видно было, что по пластинкам ходят. Я зашел внутрь, думая, что попал в какой-то отвязный дансинг. Сидели ребята, пили чай. Я спросил, что это тут у них. “Выставка”. Ага, выставка. Стиль “андеграунд”. Экспозиция называлась, кажется, “Кости винила”. Помимо пластинок в комнате было несколько предметов: фотография Элвиса Пресли, гондоны и шприц, помещенный в одном из них, опрокинутый стакан, из которого выливалась черная запекшаяся смола (расплавленный винил), три окуляра. Поглядев в один из них, я увидел старую фотографию, возможно — родителей Элвиса. Когда приближаешь глаз к окуляру, начинает звучать музыка. Отодвигаешься — перестает. Во втором окуляре был виден собранный из детского конструктора вертолет, летящий слева направо, в третьем — тот же вертолет, летящий справа налево. Ребята сказали, что цена любой пластинки — один рубль. Я сказал, что не буду покупать пластинку.
— Вам понравилось? — спросили ребята.
— Нет, — сказал я.
— Почему? — спросили они с видом превосходства.
Я не хотел обижать их враньем и попробовал сформулировать то, что думаю:
— Не знаю. Не нравится. Как тут объяснишь? Силы искусства нет. Только гондоны какие-то.
ШИПОВНИК
Я давно хотел посадить рядом с дачей цветы. Один куст жасмина, растущий у крыльца соседей, — слабый аргумент в оформлении такой декорации. Цветов нужно больше, много больше. Разумеется, клумбы я разводить не смогу. Но могу посадить какой-нибудь цветущий кустарник — жимолость или шиповник. Я вспомнил, что много шиповника растет в заброшенных огородах по ту сторону железной дороги. Недолго думая, я взял брезентовые рукавицы, рюкзак, лопату и отправился на поиски. Там, за железной дорогой, когда-то было село Федосьино. Теперь от него осталась только церковь на окраине Новопеределкина и дико смотрящаяся в голых полях аллея лиственниц, когда-то обрамлявших улицу. Дома же федосьинские все до единого снесли, то есть пожгли, жителей расселили тут же, в новостройках, но деревня еще долго не хотела умирать, и очень скоро она в очередной раз реинкарнировалась в каких-нибудь двухстах-трехстах метрах от последних домов города, но уже не в виде поселения, а в виде чудовищных огородов, обнесенных горелым железом крыш, надолбами из рельсов, перевитых колючей проволокой и обсаженных по сторонам зверским, непролазным шиповником и колючей малиной. Ничего с этим поделать было нельзя, деревенские привыкли к земле и должны были ее обрабатывать, чтобы не умереть от тоски, и вот за этими адскими заборами люди устроили свой маленький рай: грядки с морковкой, укропом, клубникой и картофелем. Они сделали себе навесы от солнца, чтоб в летний полдень, присев в тени, отереть с лица соль пота своего, чтобы весною слушать соловьев, щелкающих в кронах уцелевших яблонь, а осенью пережидать дождь, омывающий выкопанные из земли плоды нового урожая.