Безымянные духи получат имя, пространство ахнет,
а интрига, начинающаяся с крыльца,
вдруг в такую ударится метафизику, так шарахнет! —
что безделкой покажется авторский гонорар,
губернаторство с депутатством — мушиным бегом,
ибо все уже — тлеет, дымится, горит и пахнет…
“Пожар! Пожар!” —
так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом.
Пространство и время
1
Спрашиваешь: — Когда?
— Где-то на той неделе.
(Словно бы чуть поодаль — на пне хромом.)
— Где-то в эпоху Грозного…
(Словно у дальней ели.)
— Где-то в Смутное время…
(Словно за тем холмом.)
Густо заварено днями пространство. Битком набито:
не протолкнуться, не вклиниться, чтобы не задеть, — в упор
то пролетарий с булыжником глянет темно, сердито,
то зрачком помавает цепкий тушинский вор.
Плотно заселено эпохами всхолмие. Крепко сжато
медленными веками — впритык и заподлицо
время покрыло землю…
— Где-то веке в десятом…
(То ли в сарай запихнули, то ль в сундук под крыльцо.)
Только себя окинешь оком довольным, гордо
голову вскинешь, твердо встанешь на землю, ан —
турки уже в Царьграде,
а под Москвою — орды,
моавитяне — в сердце и лупят в свой барабан.
И коль суждено увидеться нам еще до ухода,
то наша встреча назначена какой-нибудь век назад…
— Где-нибудь через год,
где-то через три года.
Там еще облако чёрное, как пиратский фрегат.
2
Где-то лет двадцать назад, при царе Горохе, —
это за той горой, которая родила мышь
и на которую махом одним взлетаешь на вдохе, вздохе,
и падаешь, как во сне, и летишь, летишь…
То есть попросту — в тридесятом царстве, под топот конский,
такой хмельной подавали мед на пиру,
что всех повязали спящими, увели в плен Вавилонский,
и они лишь сейчас очухались на хлестком чужом ветру.
Глядят, продирая глаза: пески, песии мухи,
тарабарские песни, змеи, пронырливые хорьки
и все — одни старики. Одни старики и старухи
с немолодыми детьми. Старухи да старики.
3
Спрашиваешь: — Когда?
— Где-то в районе лета,
где-то около мая, где-то в седьмом часу… —
И вот нас туда несет, на стыках дрожа, карета,
и конь коренной летит и стелется на весу.
Так странствуем мы — то в Рим эпохи упадка, пены,
то в Ерусалим страстной, спускающийся с горы.
И преображается время в пространство, возводит стены
и вновь собирает камни, раскидывает шатры.
Тут что-то царица Савская высматривает на небе,
загадывает, зрачок вперяет — хоть плачь, хоть вынь:
— Когда же увижу вновь возлюбленного моего?
Но жребий
“Где-нибудь после смерти” — гласит ей. Аминь. Аминь.
Портрет
Всё висел портрет мой на гвозде и вдруг в Страстную среду
рухнул, чтоб я вздрогнула — как ненадёжно свита
та тесёмка, как расшатан тот гвоздок! — свою победу
празднует воздушных духов свита.
Тот портрет Вильгельмом Левиком был написан к окончанью
школы, то есть — школьницей
настороженно гляжу я, подневольно,
чуть надменно, но и с робостью, с тайной страстью к умолчанию,
с поэтической тоскою — мол, душе земное ваше — больно.
Мол, нельзя без неба ей, без чуда ей — никак и не смириться,
если лестницы не спустятся с небес, не взмоют ввысь позёмки.
И горит огонь огромный, в буйных волосах змеится,
а вокруг все — сумерки, потёмки.
И без прикровенных знаков — тошно всё, бессмысленно: пасутся