В общем, все как всегда. Диалог между активным творческим меньшинством и инертным большинством в очередной раз кончился непониманием. Но попытки будут предприниматься еще не раз”.
Михаил Яснов о чудетстве, счастье и поэзии... Беседовала Алена Бондарева. — “Читаем вместе. Навигатор в мире книг”, 2010, январь <http://www.chitaem-vmeste.ru>.
Говорит Михаил Яснов: “Что касается взрослой лирики, я не считаю, что писателю так уж необходимо вариться в общем котле. По молодости это имеет какой-то смысл, но со временем понимаешь, что куда важнее чувство локтя с собственным письменным столом. В детской литературе так не получается, постоянно нужно ощущение детского плеча и плеча своих товарищей”.
“Мы долгие годы дружили с Валентином Дмитриевичем Берестовым, у нас было что-то вроде пароля. При встрече он наступал на меня и говорил: „Мне двенадцать лет”. „А мне восемь”, — отвечал я. Он: „А мне двенадцать лет”, я: „А мне восемь”. Я ощущаю в себе мальчишку семи-восьми лет, с которым пытаюсь работать и говорить”.
Составитель Андрей Василевский
“Арион”, “Вопросы литературы”, “Дружба народов”, “Культиватор”, “Литературная учеба”, “Новое литературное обозрение”,
“Полис. Политические исследования”
Наталья Вишнякова. Последний вагант. О поэзии Алексея Хвостенко. — “Литературная учеба”, 2009, № 6 <http:/www.lych.ru>.
“Жизнь воспринималась им как праздник, правильнее сказать, пир, всепьянейшее братство свободных людей. Его жизненные декларации необыкновенны, реликтны тем, что все, выраженное в них, есть слово без допущений; Хвостенко жил по собственному слову. Он видел себя поэтом на пиру, и потому самые знаменитые его произведения — песни. Причем в большинстве это песни застольные, плоть от плоти русского XVIII века, вагантов, английской песни. Творчество Хвостенко питали „золотые” периоды: античность, Возрождение, русский XVIII век, — с одной стороны. С другой — отечественный авангард начала XX века, футуристы (прежде всего Хлебников), обэриуты. <…> Во всех проявлениях, гражданских или арт-устремлениях Хвостенко благороден, возвышен, хорален. Творческое наследие его — это мир общих ценностей и личных авторитетов”.
Мария Галина. [о книге Ани Логвиновой “Кенгурусские стихи”] — “Арион”, 2009, № 4 <http://www. arion.ru>.
“Демонстративное отсутствие интереса к „проклятым вопросам” и обезоруживающая откровенность нынче в поэтической моде (особенно в „женской” поэзии), равно как здоровая самоирония и адекватность. Однако помимо этого в лирике Логвиновой есть еще нечто, что выводит ее за пределы этих, в общем-то довольно тесных, рамок, — скорее всего, подспудное ощущение трагизма, хрупкости того теплого и уютного человеческого мира, который выстраивает для себя ее героиня: легкий акцентный сдвиг обнаруживает нечеткость, пугающее нарушение равновесия. Недаром камера-обскура стихотворения слишком часто застает ее героев на грани сна и яви, то ли засыпающих, то ли просыпающихся, беспомощных перед внешним, далеко не всегда дружелюбным миром”.
Юрий Голубицкий. “Оттепель” на страницах “Нового мира” А. Твардовского. — “Полис. Политические исследования”. 2010, № 1 <http://www.politstudies.ru>.
Сами социологи аттестуют это скрупулезное исследование так: “В своей статье автор исследует феномен „второго пришествия” в период „оттепели” (60-е годы ХХ в.) в социально-политическую журналистику (в основном, на страницы журнала „Новый мир”) „физиологического очерка”, зародившегося в России в 30 — 40-е гг. XIX в. Проводит сравнительный анализ социального очерка и социологизированной прозы с собственно социологическими исследованиями, опубликованными тем же журналом. Вывод весьма парадоксален: научная социологическая методология исследования, основывающаяся на обширной статистике и полученных в ходе самого исследования материалах, на поверку оказывается более уязвимой в отношении объективности итоговых выводов, нежели результат изначально субъективного литературного творчества (выделено мной. — П. К. ), очерково-документального и даже художественного”.