С другой стороны — его антагонист, директор рынка. Кажется, вполне прижившийся в новых условиях. Из мелкого жулика превращается в уважаемого предпринимателя (то есть масштабного жулика). Постепенно подбирается и к политической деятельности. Собирается стать депутатом и прочее. Все было б очень ясно и просто. Когда б ни его книга. А в ней и о рынке как воплощенной социальной утопии, и о женщинах и их психологии, и о любви (и одна очень трогательная любовная история о свиданиях в молочном павильоне приводится)....
Зачем это он? Появляется ex machina рецензент на его уничтоженную книгу и, заметим, не прочитанную, потому что рецензент ее тоже не читал, да и не надо читать, и объясняет. Само написание ее — акция, и ее физическое существование не имеет значения. Бандит и бизнесмен, став писателем, присваивает себе третью ипостась. Сам становится третьим. Как другим (вторым ли?) становился его ненавистник-щипач. Повесть Сергея Дигола, оказывается, не о бандитах, и не о мире потребления, и не о новом и прежнем (плохом ли, хорошем), и не о политических, социальных процессах. А о возможности быть не равным себе, другим, неузнанным.
Дина Гатина. Безбашенный костлявый слон. Стихотворения. Предисловие Анны Глазовой. М., «Новое литературное обозрение», 2012, 144 стр. («Новая поэзия».)
Светопреставление в одном отдельно взятом теле (доме, мире).
У Глазовой в ее безразмерном мире — явления природы, у Гатиной — вещи. Вместо водопада — водопровод, не менее своевольный, вместо гор или леса — садик (и здесь чудеса). Но чаще — домик, комнатка, коридорчик, спаленка. Любит уменьшительные: ножки, бережок, или такие манифестации: камнюсенький, носенький, или ее прекрасное «незнакомочек», или знаменитые «черепенок с ничейником». Порой появляется море — пляж (пляжик), место для детских игр, курортное.
Мир очень окультуренный, цивилизованный. А также замкнутый, камерный, как бы уменьшенный, в пределе до размеров коробки с детскими игрушками или складной шахматной доски. Игрушечный мир. И стихи — отчасти игрушки (игрушки-стихи). Но это не значит, что комфортный и уютный, а стихи — тихие и благостные. Здесь происходит постоянная катастрофа, и часто со смертельным исходом. Кажется, что в стихах Гатиной постоянно ожидание смерти, которая может случиться в любой момент. Хотел сделать что-то, не успел (или забыл), «а уже над».
Здесь есть и свой потоп (в одной отдельно взятой квартире), и свой Спаситель, несколько сонный, спящий, но вот-вот проснется, а значит, и темы Пришествия и Страшного суда (комнатных, немного ручных). Все эти катастрофы как бы уменьшены, минимизированы. Но от этого не менее страшные и грозящие. Мир очень неприбранный, не очень удачно сотворенный, и лирический герой (ай, «эпический», конечно, поправит поэт) грозит несотворенным на небе; клочковатый, распадающийся. Смертный и каждый миг умирающий. В каждом человеке и в каждой вещи. (И тело трещит, рвется на части.)
Много могил (ямок) и трупов. Трупы воспоминаний и трупы вещей (вещи умирают). Трупы отношений (любовных, родственных, дружеских). Трупы животных — домашних, бродячих, диких (хомячок, кошка, олень). Камерность, ужатость этого мира приводит не к ослаблению катастроф, а, напротив, к их особенной интенсивности.
И в этом гибельном мире находится место и для переезда на другую квартиру, и для ремонта, и для любовной сцены или письма издалека, и для дорожного происшествия (олень сбит, водительница плачет), и для пропажи и возвращения велосипеда (у героя Саши Соколова крали костыли). Впрочем, как и для цветаевского («поплыла голова, глотая...») или пушкинского («пора, брат и сестра...», а там еще и анчар с его ядом) парафраза или строк из Гумилева, Агнии Барто или Чуковского — все равно... Что бы здесь ни явилось, все приобретает тона катастрофы.
И, особенно, для детских воспоминаний. Не «воспоминаний», потому что эти эпизоды — вечное настоящее, продолжаются. И детская считалочка, и страшилка с зелеными глазами, и не вполне ясная детская обида с пропажей (и не важно, что было, главное — что переживалось), и похороны хомяка (и как-то ему теперь там), и жутковатый детский похоронный обряд с кровью, кошкой и ямкой... Кажется, лирический (ай, «эпический») герой навсегда там остался — девочкой в бантиках и очках, лечащей землю уколами, смотрящей на солнце сквозь оплывший леденец и, закрывшись в ванне, воображающей себя змеей.