— Анна Моисеевна не ростовщица и не торговка краденым, — заступается мама за приятельницу. — Образованная интеллигентная женщина, знает языки...
— Не сомневаюсь, Нинусенька, что Анна Моисеевна знает многие языки — столь же прекрасно, как и русский.
— Если человек остался без работы и без какой-либо материальной поддержки, волей-неволей приходится как-то выкручиваться.
— Пусть этот человек выкручивается без нашей помощи! — рычит папа. — В конце концов, у нее имеется брат-профессор. Может позаботиться о дорогой сестрице!
— Не вижу ничего зазорного в том… — начинает мама.
— Ты немедленно! Немедленно… — взвизгивает папа, — вернешь ей эту загаженную черт знает чем мерзкую рванину и потребуешь обратно свои деньги!
Мама поджимает губы и молчит.
— Сегодня же вернешь вместе с замечательным демисезонным пальто, которое она также пытается навязать тебе, — вспоминает папа. — Сколько она требует за него?
— Тысячу шестьсот рублей.
— Даже будучи новым, оно не стоило больше восьмисот, — определяет папа. — И сидит на тебе как на корове седло. То есть не столь изящно, как на корове седло, — скорее как генеральский вицмундир на племенном хряке.
— Спасибо за комплимент, — говорит мама.
— Пожалуйста, — кивает папа. — Пуговица на животе с трудом застегивается, зато рукава свисают до колен. Являешь собой экземпляр пожилой человекообразной обезьяны, загребающей руками придорожную пыль! Нинусенька, я не допущу, чтобы моя жена расхаживала на людях в таком виде.
— Да, твоя жена, — хмыкает мама.
Пальто действительно странное. Приятного вишневого цвета и поношенным вовсе не выглядит, но фасон на удивление нелепый — перевернутая трапеция: полтора метра в плечах и зауженный низ.
— Рукава можно укоротить и подшить, — замечает мама.
— Ты немедленно отнесешь его обратно, — повторяет папа.
— Чудесно, великолепно — отнесу обратно и останусь на осень вообще без ничего! Перешить то, которое вот уже тридцать лет неизвестно с какой целью гниет в сундуке, ты не позволяешь! Память о покойнике неизменно перевешивает интересы живого человека. А когда я пытаюсь найти какую-то замену, это немедленно наталкивается на яростный отпор.
Папа потирает кончиками пальцев лоб и молчит.
Билеты удалось достать только в общий вагон, соседи наши по “купе” все время меняются, едут на короткие расстояния. Дольше других сидят старик с плетеной корзиной, повязанной белой тряпкой, и молодая женщина вообще безо всякого багажа, с одной полупустой клеенчатой кошелкой. Да еще девушка на боковой полке. Мама уже выяснила: девушку зовут Жанна, и она, как и мы, едет до самого Жданова. Из Златоуста. Тетку навещала, а сама живет в Жданове.
Златоуст наводит маму на воспоминания о проклятом Красноуфимске и перенесенных в нем страданиях. Я стараюсь не слушать, читаю книгу.
Старик всю дорогу молчит, не спускает с колен свою корзину и даже в туалет не ходит. Женщина тоже молчит, но иногда как будто вздрагивает и икает.
— А вы, простите, куда же? — не выдерживает мама.
— Я? — пугается женщина. — Домой. Я со станицы Буденновка. Деточки у меня дома. Двое. В Архангельск ездила, мужа искала, — прибавляет она, помолчав. — Бросил он меня с деточками, и себя не кажет, и на детей не платит.
— Как — не платит? — не понимает мама. — Почему вы решили искать его где-то у черта на рогах в каком-то Архангельске, вместо того чтобы официально подать на алименты?
— Люди сказали, будто видели его там.
— Но это же бисова даль — Архангельск! Большой портовый город, полно пришлого народу, как можно в таком содоме найти человека?
— Мне адрес дали, только не было его там. Я три дня на лестнице сидела, думала, может, придет. Нет, не показался. — Она вздрагивает и громко икает.
Жанна лежит на своей полке, накрывшись простыней, слушает разговор и вздыхает. Белая простыня замечательно подчеркивает изящный изгиб ее бедра.
— Что за безумие… Три дня сидели на лестнице?.. — ужасается мама.
— Три дня сидела.
— Нужно было обратиться в суд, в милицию, а не сидеть на лестнице.