Когда и не думаешь о роковом,
Тебя рисовальщик сотрет рукавом
С туманной картинки, начертанной всуе,
Случайно сотрет. Чей-то профиль рисуя...
Лариса Миллер не называет своих стихотворений. Все они так и значатся в содержании — по первой строке. Прием? Проявление литературного такта? В любом cлучае это конечно же не случайность, что и доказывается самой стихотворной структурой. У Миллер завидное чувство старта. Ударное начало, динамика первых строк — излюбленное па поэтессы. Почти всегда ее первая строчка — локомотив, который увлекает, тянет за собою весь состав. Вот, открыв наугад: “Да разве можно мыслить плоско, / Когда небесная полоска / Маячит вечно впереди, / Маня: иди сюда, иди...”
А. Тарковский писал, что ее поэтическому языку — “чистому и ясному до прозрачности” — не нужно для выразительности “ни неологизмов, ни словечек из областных словарей”. И правда, танец ее бесхитростный: если листья — то желтые, если небосклон — голубой, если дождь — соответствующий сезону. То есть все как на самом деле. В этом смысле Лариса Миллер не оригинальна. Стихи ее очень просты, и иногда даже в них звучит что-то до боли знакомое:
А там, где нет меня давно,
Цветут сады, грохочут грозы,
Летают зоркие стрекозы,
И светлых рек прозрачно дно...
Наверное, еще наши прабабушки пели, покачивая колыбельку... над бездной: “Не для меня цветут сады, не для меня Дон разольется...” Что это: еще одна вариация на тему или — прапамять, выпущенная на свободу вдохновением Ларисы Миллер?
Поэтический ареал ее — полусказочный-полуреальный, где летят в небесах гуси-лебеди, ангелы, аисты, овечки-облака и осенние желтые листья. Одна из немногих, Лариса Миллер видит мельчайшее — и луч, и лист случайный, — видит и показывает читателю. Как же иначе, если в мире есть вещи, которым невозможно не удивляться: шорох ливня и цветущий орешник, зачарованный пруд и облака невнятной лепки, полевой сорняк и филигранная снежинка... Все сущее — тайна, просто мы об этом забыли. Надо только всмотреться — и пустяк превратится в неслыханный случай.
Евгения СВИТНЕВА.
Александр Левин. Кудаблин-тудаблин
*
АЛЕКСАНДР ЛЕВИН. Кудаблин-тудаблин. Стихи. “Знамя”, 1999, № 11.
От детских считалок (произнесенных ли, записанных ли со среднеазиатским либо кавказским, то есть не соответствующим “национальной идее” акцентом) до сладко-липких строк в скобках:
там правит слово пьяный винокрад
о треснувший асфальт в словоподтеках...
Сколь хороши эти “словоподтеки”, ставшие, видимо, следствием словопотоков. Столь хороши, что удивляешься степени владения голосом — в разных разнообразных регистрах: от “Народной песни” до “Гундосой песни”, от звукоподражания до чревовещания, от силлабо-тоники до скоморошьей метрики... От полного мухоедства до неполного Введенского, от поэтических экономов лианозовской школы до Левина самого по себе... Городской фольклор и мещанский романс провоцируют здесь новую поэтику со старыми дырками. И она рождается на топком болоте сновидения, увиденного через кинескоп телевизора или монитор компьютера. Эта поэтика — просто речь, показывающая язык классической поэзии. Нырнет, например, в бойкую журналистику — и вынырнет как можно дальше от нее:
Ужасное, кривое юрлицбо
бежит за мной по топкому болоту,
отбрасывая ноги и хвосты,
копыта, и печати, и валюту.
Страшный новорусский анекдот, вечерок на вилле близ Диканьки... Корсчета, маржа, инвестор, трейдер, трансферт, нерезидент...
Боюсь! Боюсь! Проснуться и забыть...
“Трансфертный” кошмар левинского персонажа — не пародия на бойкую газетную трепотню. Или не только пародия. Термины, теряя по дороге свое истинное значение, проникают в живую речь, превращаются в языковых монстров, владеющих нашими представлениями. Просторечие становится сказово-демоническим.
Я неликвидный! Отпусти меня!.. —
это звучит как просьба о снятии проклятия (порчи). Заклятие не смехом, а новейшим жаргоном.