Осколок незабвенной, роскошной и тоже уже недостижимой Австро-Венгерской империи, легкомысленный журналист, маргинальный (что не значит “плохой”) прозаик, Альфред Перле изображает своего друга Генри эдаким “американским дикарем”, “простодушным”, варваром, дорвавшимся до высокой европейской цивилизации, добродушно набивающим рот самыми лакомыми ее кусочками. Воплощение здоровья (любого: от физического до эстетического) в больной послевоенной (и предвоенной, если речь о Второй мировой) Европе — вот каков автор “Тропика Рака” в книге его австро-венгерского друга.
Позволю себе обратить внимание еще на два малозаметных, но любопытных обстоятельства. Первое. Описывая взаимоотношения Миллера с не менее монструозной Анаис Нин (которая была жива в годы написания книги), Перле осторожно раздваивает ее на доброго друга и помощника Генри “Анаис Нин” и его же любовницу Лиану де Шампсор. Кажется, нечто похожее проделал в своих воспоминаниях Андрей Белый с Любовью Дмитриевной Менделеевой. Странное и многозначительное совпадение. Второе обстоятельство. У меня есть небольшая претензия к (в целом хорошему) переводу книги. На странице 68 читаем: “...что, однако, не мешало ему регулярно обзаводиться триппачком”. В уменьшительном суффиксе есть нечто благодушно-укоризненное , так и тянет вставить дурацкое: “Э-э, батенька! Да у вас триппачок!” Модернисты героической эпохи выражались иначе.
О. Дозморов. Пробел. Б. м., б. г., 32 стр.
Эта неподражаемо плохо изданная книга, не имеющая никаких опознавательных знаков, тем не менее достойна внимания читателя, буде он ее, сиротку без роду и издательства, где-нибудь обнаружит. На Урале не так уж много поэтов младше тридцати пяти лет, не испытавших влияния стихов Виталия Кальпиди. Екатеринбуржец Олег Дозморов — из их числа.
Его тихие, раздумчивые стихи, быть может, еще не совсем свободные от юношеских “размышлительно-рассуждательных” версификаций, но независимые не только от влияния мэтра новой уральской поэзии, но и от непременной для нынешних молодых провинциалов конвейерной иронии кибиризма, носят на себе отпечаток настоящего таланта. Дозморов простодушен, но это — “высокое простодушие”, оно укоренено в русской поэтической традиции, имеет державинское, батюшковское происхождение. Отчасти мандельштамовское. В стихотворении “Я слов боюсь, что я хотел сказать...” Дозморов вступает в полемику с хрестоматийной “Ласточкой”; мандельштамовское “слово”, “слепая ласточка”, не прозревает, возвращается в “чертог теней”, будучи не сказано, будучи “забыто”, екатеринбургский поэт свое слово произнести боится: “Я слов боюсь, что я хочу сказать”, но произносит-таки его: “...но словом говорю о том, что слов боится”. В конце концов, стихотворение Мандельштама — о душе (“А на губах, как черный лед, горит / Стигийского воспоминанье звона”), а стихотворение Дозморова — о Культуре, стремящейся стать Природой: “...но шелест пожелтевшей старой книги / напомнит нам деревьев вечный шум”. Вполне акмеистическое высказывание.
А вот название книги заставляет вспомнить уже символизм. “Пробел” — не просто зияние, отсутствие чего-то (в памяти, например), а (вполне в духе несколько неуклюжего словотворчества Андрея Белого: см. его “прозелени”, “просини” и совсем уже невозможные “просерени”) место, заполненное “белым”, некой мистической белой субстанцией; причем именно цвет символичен. “Белый” в поэтике Дозморова значит “божественный”. В этих стихах почти все время идет снег. Стоит глубокая, мягкая тишина. Вокруг возможно Бог. Место, где Он обитает, и есть, наверное, “пробел”.