Тем сильнее стремление заполнить лакуну. Очередная попытка принадлежит «кандидату исторических наук, старшему научному сотруднику „Центра военной истории“ Института российской истории РАН» Б. И. Гаврилову. На обложке издания читаем: «Универсальное издание: школьникам и учителям, выпускникам средних учебных заведений, поступающим в вузы, гарантия получения базовых знаний». В аннотации отмечено: «Особое внимание в издании уделяется четкому изложению материала…»
Что верно, то верно. Четкость невероятная, истинно военная. Раздел «Культура России середины и второй половины XVIII века» открывается фразой: «Середина и вторая половина XVIII века — важнейший этап становления национальной науки и культуры. В просвещении большую роль сыграли солдатские школы…» Дальнейшее изучение параграфа, посвященного образованию и просвещению той эпохи, наводит нас на удивительное открытие — курсивом (как наиболее важные для запоминания) выделены только «солдатские школы»; ни Московский университет, ни мужские гимназии, ни Академия художеств такой чести не удостоились. Что, в общем, естественно: для сотрудника Центра военной истории они, безусловно, главные. Писал бы пособие университетский историк — выделил бы университет, искусствовед — Академию художеств. Все логично. Другое открытие Б. И. Гаврилова — освободительная борьба аборигенов Аляски против российского империализма в середине прошлого века; как еще можно толковать следующий пассаж: «18 марта 1867 года России пришлось уступить США Аляску и Алеутские острова за 7 млн. 200 тыс. долларов, так как силой удержать далекие заморские территории Россия тогда не могла»? Не прошел автор пособия и мимо истории русской словесности. Вот образчик его несгибаемого социологизма, помноженного на истинно классовый подход: «В целом для явлений буржуазной культуры конца XIX — начала XX века характерно декадентство, отмеченное настроениями безнадежности, безрадостности мироощущения. Революция 1905–1907 годов всколыхнула декадентов, вызвала у них стремление к освободительным целям». Интересно, кого разбудили оные декаденты, «всколыхнутые» революцией? Наверное, Гумилева и акмеистов: «Акмеисты воспринимали мир, противопоставляя биологическое, животное начало социальному, с культом силы Ф. Ницше». А что за силач такой Ф. Ницше? К чему относится культ его нечеловеческой силы: к «миру», к «животному началу» или «социальному»? В общем, как написано в разделе «Культура России начала XX в.», между параграфом об архитектуре и параграфом о кинематографе: «Конка в городах стала вытесняться трамваем. Наряду с газовыми и керосиновыми фонарями появились электрические. В рабочих кварталах открываются чайные, иногда чайные-читальни. В этом отношении много делали Общества трезвости».
Вершины русской поэзии. Век XIX. М., ЗАО «Издательство ЭКСМО-Пресс», 1999, 640 стр.
У этой книги есть составитель — Вадим Кожинов. Аннотация загадочно предупреждает: «Профессионализм В. Кожинова вызывает интерес и уважение оппонентов», что сразу наводит на разные нехорошие аналогии: «Огромное состояние господина N. вызывало интерес у компетентных органов». И вообще — что за странные контратаки в преамбулах: откуда сразу взялись «оппоненты»?
Перед нами авторская подборка — так сказать, русская поэзия прошлого века «по Кожинову». Издание открывается статьей «От составителя»; в ней намечаются принципы столь непростого отбора «вершинных» поэтов и их творений. В «великие творцы русской классической лирики» попали семеро: Пушкин, Боратынский, Тютчев, Кольцов, Лермонтов, Фет, Некрасов. Глупо, конечно, оспаривать любые списки подобного рода; как, впрочем, глупо и вымеривать на аптекарских весах унции таланта и граны гениальности для строительства очередной Периодической Системы Элементов Русской Поэзии (в случае Кожинова еще и Истинно Национальной). У каждого из нас свой списочек имеется, только вот не каждый из нас превращает его в толстые селекционные книги. Жалко, конечно, и Вяземского, закутанного в старческий его халат, и упоительного Батюшкова (чье итальянское «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы», на мой взгляд, роднее русскому уху, чем все кольцовские посвисты вроде: «Ну! Тащися, сивка…»), и много кого еще жалко. Жалко даже тогда, когда математические эпитеты «второстепенный» и «третьестепенный» раздают люди, кому по рангу, по таланту «все дозволено», чей главный аргумент — их собственные сочинения: Набоков, скажем, или Бродский. А уж когда не вольный стрелок — поэт или писатель, а «теоретик, историк, знаток современного литературного процесса», с чьим именем «в ученом мире связываются основательность, компетентность, научная ответственность», объясняет нам, что Вяземский с Батюшковым хуже Кольцова, потому что «поэты эти не создали такого неоспоримо прекрасного лирического мира, без которого поистине, если воспользоваться словами Толстого о Тютчеве, „нельзя жить“», то начинаешь сразу понимать искомую фразу об интересе оппонентов к профессионализму Кожинова. А вот еще одна глубокая, истинно научная оценка: «Да, Языков и, подобно ему, Жуковский, Полонский или Апухтин создавали завершенные в себе поэтические творения, но в них недостает того размаха и той глубины смысла, которые являются условием истинного художественного величия». Да, как говорил персонаж одного анекдота XVIII века, отвечая на вопрос Екатерины II, чем отличается единорог от пушки: «Единорог, Ваше Величество, он сам по себе, а вот пушка — она сама по себе».