— Не буду молчать! — на своем стоит Валентина. — Они бессовестные и наглеют, потому что все молчат. Держишь работника, значит, корми его, одевай. Они кинут кусок хлеба да молока снятого — вот и все. Да еще бьют. Я Вахе так и сказала: не бейте его, он человек. Заявлю в милицию.
— Испугался он твоей милиции. Гуся — участковому, и тот еще поможет живьем закопать этого бича.
Работник ли, по-нынешнему “бич”, который пасет скотину у Вахи, существо жалкое: кожа да кости, рваниной прикрытые, калоши на босу ногу. Круглый год пасет: летом, зимой; и спит возле скотины. Хозяин обещает ему “выправить” паспорт. Но это, конечно, сказки...
Споры, которые ведет мой приятель с женой, им конца нет. Это — жизнь.
Приходит старая Хомовна, жалуется:
— Без хлеба сижу... Сухари догрызла, размачивала. Джуреки печь?
Станичная машина-хлебовозка поломалась. Другую неделю хлеб не везут. Люди помоложе что-то придумывают: у кого — машина, у кого — родня... А вот старым да одиноким — беда.
Приятель мой гнет свою линию:
— А как же наши матеря? Никаких хлебовозок не было. Сами пекли. Да еще какой хлеб... С нынешним рядом не постановишь. Помню, бабка печет, еще в печи хлеб, а дух — на весь хутор. Я кружусь возле: “Дай корочку...” Вынет да на лавке раскладет, сбрызнет водой, да накроет полотенцем, чтобы дошел... Наши матеря... А теперь привыкли, чтобы готовое, “под ключ”...
— С вашими матерями... — отмахивается Валентина. — Надоел, как спасовская нуда. Где накваска, где хмелины, где печь, где квашенка? Ты ее сделаешь, квашенку? Языком лишь... — Она берется за телефонную трубку, звонит в кооперацию, в сельсовет.
— На лошадке пришлите! — доказывает. — Старые люди... Без хлеба... Голосовать не будем! — пугает она. — Не будем, и все! Так и запомните! Придут выборы, лучше не приезжайте со своими ящиками!! Всем хутором откажемся! Прославим на всю область!
На следующий день прибывает на хутор невеликая машинешка с хлебом да еще макароны привозит и сладкую воду. Вот тебе и Валентина! Хуторские старухи слезу пускают: “Лишь на тебя надежа...”
Оно и вправду. Ведь до властей — как до Бога. Да и каким властям до нас дело...
Порою Валентина влезает в дела, считай, уголовные.
Операция “Люминь” — позднее назвал эту историю мой приятель, с гордостью за жену добавляя: “Провела как генштаб. Не ниже”.
А было так: утром в слезах прибежали Хомовна, Нюра-татарка да Ксеня — все старье. Кричат:
— Участковому звони! Участковому!!
Дело для наших времен обычное: за ночь со дворов пропал весь “люминь”: тазы для стирки, молочные фляги, бидончики, сковороды, жаровни, миски, кастрюли, даже провода, на каких бельишко сушить развешивали — все алюминиевое, какое нынче на приемные пункты сдают, за наличные деньги. Раньше был в моде старьевщик ли, гунник, он тряпье собирал, теперь — “люминьщик”.
— Звони участковому! Нехай приезжает, ищет! Ни сварить, ни постирать не в чем. Начисто жизни лишил...
На хуторе, в стариковском хозяйстве, алюминиевая снасть самая ходовая. Она и легкая, не чугун, не бьется, как стекло да эмаль. Легко и прочно.
Не враз, но отыскали по телефону участкового милиционера, он в станице. Отыскали. Но что проку? “Пишите заявления и везите ко мне”, — был ответ.
Старухи еще горше заплакали. Кто напишет? И кто повезет? И какой прок от этих бумажек? Пока суд да дело, миски да кастрюли в райцентр уплывут, к “люминьщику”.
Приятель мой старухам внушал:
— Надо собак заводить. На цепи. Да какие с зубами вот с такучими. У нас две собаки. Одна здесь, другая на скотьем базу.
Конечно, он прав был. Но что теперь охранять?
Валентина думала недолго.
— Это Мишка Рахманенок. Заимели соседа.
Словно сорная трава полоняло хутор рахмановское племя. Вот и Мишка, армию отслужив, обратал молоденькую приезжую учительницу, занял пустующий дом. Забота ли, работа у Рахмановых одна: где чего плохо лежит.
— Приходил, нечистый дух! Приходил! — вспомнила Нюра-татарка. — Отбойник спрашивал для косы. Откель у меня отбойник? И зачем ему коса? Мышам сено косить? Это он высматривал! — догадалась она.
— И ко мне приходил, — вспомнила Хомовна.
— И возле моего двора крутился... А ныне с ранья чего-то колотит. Стукотит. Либо нашу посуду?