Никиша с жадностью накидывается на холодец, черпая дрогало алюминиевой ложкой. Студень вкусно тает во рту, привыкшем к нищете дезертирского питания. Старик поглядывает боковым глазом на Мавру, приоткрывшую рот, соображает в уме, что все старухи — общее для деревенской жизни тело. В их ругани всегда звучит надежда. Пьянея, он повернулся к Мавре, молодцевато ударил себя в грудь левой ладонью — в правой зажата ложка: сгустки холодца шлепаются на пол, и он сам же на них оскользается.
— Я не грешник, матушка! — писклявый и в то же время умиротворенный голос. — Я спасси, не помир… Другие грешили, убивали, а я сидел у своей темноте… Я ишшо живой!..
Мавра как две капли похожа на Грепу, поэтому дезертир смело проходит посреди обеих — к двери, чтобы окончательно выйти на волю.
— Што ты, идол, пхаешься? — ворчит Мавра.
Никиша оборачивается, смотрит на нее, как на молодую девку.
— Иди, иди, дурак недобитай!.. — ворчит старуха.
Сапрон спит, уронив лицо на стол. Могучие ладони вяло выкинуты вперед, валяется надкусанный огурец.
— По до-ма-ам! — Дезертир дает сам себе писклявую, труднопроизносимую команду, бредет, качаясь, по тропинке. Где же его хата? До нее уже не добраться. Зато лопухи совсем близко. Один шаг надо сделать, но хромовые сапоги становятся ужасно тяжелыми, дыхания под жарким френчем нет совсем. И опять вокруг дезертира смыкаются стены солнечного погреба, в глазах белые самогонные хлопья. Мягкий удар о запахи травы, и вот уже его обнимает привычная душистая земля.
Букашка ползет по серой дергающейся щеке.
ЗОЯ
Два пастуха бредут вслед за стадом, гонят коров за околицу. Сапрон вышел на работу, голова почти не болит. Она с войны у него крепкая.
Никиша плетется вслед за пастухами, просит Сапрона дать похмелиться — тот наверняка взял с собой чекушку. За спиной у дезертира самодельное деревянное ружье, выструганное из целиковой доски.
Травы этим летом много. Но не каждый луг пригоден для пастьбы. Сапрон знает места, где трава до сих пор выше пояса: на человеческой крови поднялась... Коровы такую не едят, брезгуют…
Сапрон рассказывает Джону о том, как он провел вчерашний день в школе:
— Дети думают, я великий воин, потому что большой ростом. А я и разговаривать толком не умею. Показали мне ребята картину на стене — лицо молодое, написано подростковой рукой. Краска положена не жалеючи, бледность женчины курьяком выпирает, зато издалека смотрит на всех удивительная Зоя! Лицо как у мальчика, однако полностью военный образ. Юный художник изобразил Зою как святую. Подпись внизу картины неровными буквами, воистину детскими, которые этак шевелятся… — Сапрон достал из кармана тетрадочный листок, с хрустом развернул его. Школьники по его просьбе списали текст. Запинаясь, прочел записку рыдающим бочоночным голосом: — Юная героиня-партизанка, приняла смерть на рубежах обороны Москвы. Ее жизнь, отданная за победу, как яркая звезда, осветила путь миллионам защитников Отчизны. Мы всегда будем помнить тебя, Зоя!
Стряхнув слезы, крикнул на коров: а ну пошли, мать вашу!.. Щелкнул кнутом.
Джон пытается его успокоить:
— Не плячь, Саплёнь! Девыцькя погибля… Плохие дяди ей сделяли бо-бо!..
Никиша тоже всхлипывает, ему жаль неизвестную Зою.
Дезертир смотрит на дурака, ковыряющего кнутовищем глинистый склон оврага. Жаль и глупого парня, да нечего ему дать — ни одной конфетки в дырявых карманах. Думает: “Вот Джон, дурачок, потомок послевоенных победителев, построивших города, плотины, шахты, распахавших целину. Хвизику они придумали, а нового настоящего человека не изделали… Землю колхозную никто не паша, люди сельские вымирають — сердца народныя в огне военном сгорела…”
— Зачем ты с собой деревянное ружье таскаешь? — с насмешкой оборачивается Сапрон. — И почему оно у тебя без штыка?..
— Дела моя, не спрашивай… Ты бы лучше, великий дядюшка, похмелил меня чуток…
ГРАНАТА
Джон ковырнул кнутовищем глиняную влажную ямку, нашел гранату.
— Колецькя!.. — радостно воскликнул он басом и дернул ржавое кольцо.
Сапрон мгновенно выхватил у него гранату, швырнул ее в заросли. Треснуло, оглушило, куст жасмина вылетел из почвы, закружился в воздухе, как танцующий.