Олег Мраморнов.
КНИЖНАЯ ПОЛКА ИРИНЫ РОДНЯНСКОЙ
+8
Андрей Битов. Дворец без царя. [Фотографии Дм. Конрадта]. СПб., “Чистый лист”, 2005, 176 стр.
Андрей Битов. Серебро — золото. Дубль. М., “Фортуна лимитед”, 2005, 254 стр.
Андрей Битов. Победа (1945 — 2005). Der Sieg. Andrej Bitow. М., “Футурум БМ”, 2005, 127 стр.
“Надо мной нависает текст, как козырек над подъездом”… Давно известно, что Андрей Битов — великий тасователь, преобразователь и аранжировщик собственных текстов. Автокомментатор, тонкостями аналитики перещеголявший всех своих критиков, — вспомним, как облекался в битовские комментарии, словно в обнову, “Пушкинский дом”. Виртуоз автоцитат и дублей. Мастер новых контекстов для старых текстов, новых связей, обнаруживаемых как бы к изумлению самого сочинителя, который спустя годы убеждается в неслучайности очередной вытягиваемой из клубка нити. (То, что Битов — лучший, думаю, прозаик последних десятилетий, оставим в скобках.) Десять лет назад он представил четырехтомное избранное не абы как, а в виде “Империи в четырех измерениях”, от Питера во все концы. И оказалось, что действительно нет у нас другого такого певца Империи… и свободы (внутренней, конечно, за тогдашним отсутствием иной).
Выпущенные в прошлом году книжечки — еще три примера изящных пасьянсов. “Дворец без царя” — малоформатный “петербургский текст” (1971 — 2003), представленный Битовым к юбилею родного города, из коих трехсот лет, поясняет автор, двадцать два прожиты ими совместно. Мне приятно перечитывать любимые вещи (“Аптекарский остров” — с него начинается настоящий Битов, а не с громко срезонировавшей вслед ему “Дачной местности”; “Рассеянный свет”, “Похороны доктора”) в окружении трех-четырех эссе, ранее не читанных, затерявшихся. Здесь же — одна из лучших пушкинских штудий, о “Медном всаднике”. И заключающая книжку мысль Битова о России как не отсталой, а преждевременной стране — тоже извлечена им из своей пушкинистики; это очень глубокая мысль, можно сказать, историософская задачка.
А вот в “Серебре — золоте” вытащена ниточка совсем неожиданная — спортивная: раннее, немного наивное “Путешествие к другу детства” и отличное мотогоночное “Колесо” плюс новенькое к ним вступление “Физ-ра и лит-ра”, которым книжка для меня и интересна (занятные строки об Иосифе Бродском, остроумное рассуждение о разнице между чемпионом и рекордсменом). Открывается же книга бравурным “атлетическим” фото восемнадцатилетнего юноши Битова и эпиграфом из Зощенко: “Чертовское, однако, здоровье изволил потратить автор за годы работы головой”, — что тут же подтверждается другой, позднейшей фотографией. Не худо…
“Победа” — двуязычная, немецко-русская книжка, где выдернуто и оформлено еще одно текстовое волоконце. Многое, видимо, сначала публиковалось в немецкой печати и потому читается впервые. В этом новом окружении по-другому звучит и рассказ “Но-га” (тот же “Аптекарский остров”) — не как “экзистенциальный этюд”, а как свидетельство послевоенного опустошения. Сзади на переплете очень к месту пришлась фотография автора в пятилетнем возрасте — перед тем как вывезли в эвакуацию.
Андрей Битов. Воспоминание о Пушкине. Рисунки Резо Габриадзе. М., Издательство Ольги Морозовой; “Новая газета”, 2005, 255 стр.
До чего красивая книга! — прекрасно составленная — по возможности в биографической пушкинской хронологии, в прекрасном содружестве с художником, без сомнения, не иллюстратором, а соавтором. (Опять-таки — для меня тут не чтение, а перечитывание, хотя не всегда помню, где что читалось в первый раз.) Знаменитое сочинение Левы Одоевцева из “Пушкинского дома” — главного в моей жизни “поколенческого” романа — так и не убедило: после нового прочтения, как и раньше, хочется заступиться за обиженного Тютчева; “фантастический” рассказ “Фотография Пушкина”, здесь отсутствующий, по части домысливания для меня куда более несомненен. Однако этот “реферат” вместе с комментариями к нему, помеченными 1973 годом, ложится в русло одной из главных тем книги: “Литература — очень спортивное занятие” (опять же ср. “Серебро — золото”). “Спортивные” отношения между Пушкиным и Тютчевым, Пушкиным и Гоголем (беседа с Ириной Сурат о “Невском проспекте” в замыслах самого поэта), между Пушкиным и Грибоедовым в особенности (беседа с Г. Гусевой “Два вола — четыре вола”) — все это неожиданные всплески психологической битовской пушкинистики, самый чувствительный нерв которой — усилие представить Пушкина-поэта “вживе”, в водовороте не только человеческих, но и литературных страстей. Из исследователей сходную отчасти задачу решали ныне покойная С. Абрамович, конечно, и В. Непомнящий (не говоря о Тынянове), но у Битова есть свое преимущество — художника с эвристическим методом связей. Сколько наворотил он вокруг зайца (или зайцев), воспрепятствовавшего (-их) Пушкину сбежать из Михайловского в Петербург прямиком к декабрьскому восстанию. И водружение монумента этому зайцу — сплошной “бахтинский” карнавал. А ведь писатель прав — завязав в один узел суеверие, чуткость к подсказке Провидения и вольный выбор, ведущий поэта к “окончательной победе на мировом пути”. Так же и помянутая выше “Мания последования” — о работе Пушкина над “Медным всадником” — блистает искрами открытий даже на фоне необъятной литературы о поэме.