Недостатки? Самый заметный — некий перекос в пользу близкого, но утрачивающего прежнюю весомость прошлого. Высказываниям Ленина отдано более 200 позиций (в их числе совсем невыразительные, вроде “диалектику можно определить как учение о единстве противоположностей”), Сталину — почти 150 позиций. Между тем русским философам ХХ века совсем не повезло: С. Н. Булгаков (всего 1 случайная позиция) лишен даже таких крылатых выражений, как “Героизм и подвижничество” (хотя цитата с ссылкой на эту статью приведена) или “На пиру богов” (перефразированный Тютчев), яркого суждения о русской матерщине; у великого мастера пронзительной фразы Василия Розанова — всего 3 позиции; у Г. Федотова — 1. Порой недостает мостиков между историей и литературой. К восклицанию Наполеона “Вот солнце Аустерлица!” прибавить бы пушкинское: “Померкни, солнце Австерлица…”, а к тосту Петра за здравие шведских генералов после Полтавской победы — пушкинское же: “…И за учителей своих / Заздравный кубок поднимает”. Наконец, мелкий, но досадный пропуск: Л. И. Пияшева представлена находкой “Обвальная приватизация”, но отсутствует ставшее одно время присловьем заглавие ее статьи “Где пышнее пироги?”, напечатанной в “Новом мире” под псевдонимом Л. Попкова.
Михаил Эпштейн. Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России (1970 — 1980-е годы). Самара, ИД “Бахрах-М”, 2005, 255 стр. (“Радуга мысли”).
Взяв это “справочное пособие” в руки и заглянув в предисловие автора, где сообщается, что писана книга в середине 80-х годов, что в ней представлено “многообразие постатеистического опыта”1 и что жанр ее следует понимать как “комедию идей”, я было подумала, что меня ожидает социальная пародия вроде “Великой Сови” того же пера. Оказалось далеко не так.
Передо мной образцовейшее постмодернистское, постборхесианское сочинение, интенции которого куда сложнее и тоньше, чем ехидный психоанализ общества. (Отдаленная параллель — “Абсолютная пустота” Станислава Лема, антология рецензий на несуществующие книги, переведенная с польского почти сплошь все тем же К. Душенко.) Мистификация, к которой прибег Эпштейн, — только оболочка этого уникального творения философской эссеистики. Притом мистификация настолько филигранная, что, употребляя это слово, боишься вместе с Валерием Шубинским, автором послесловия, попасть впросак. Якобы “справочное пособие” это было издано в 1985 году под грифом “Для служебного пользования” пресловутым Институтом научного атеизма, составлено же героической богоборицей профессором Г. О. Гибайдулиной, чья биобиблиографическая справка, весьма правдоподобная, прилагается к пособию наряду с архивными извлечениями из ее дневника. (Есть тут, разумеется, и западные рецензии на сие закрытое издание — вспомним Д. Галковского.)
Чего же все-таки добивался М. Эпштейн? Отчасти все эти его “пищесвятцы”, “красноордынцы” и “кровосвятцы” имеют определенное отношение к тем “веяниям” (жаль, что автору не пригодилось это словечко Константина Леонтьева), которые овевали вчерашние и овевают сегодняшние умы смысло- и вероискателей. Но главной его задачей, думаю, была не аналитика предлежащей реальности, но иронически-красноречивая демонстрация возможностей, скрытых в любом, самом экзотическом уклоне мысли, — возможностей доразвиться до последовательной идеи-страсти, не терпящей рядом с собой иного мирочувствия. “Цитируя” вероучительные тексты своих пищесвятцев , хазарян или дуриков, эссеист-лицедей поочередно перевоплощается в каждого из них, не отдавая никому предпочтения и не слишком интересуясь тем зернышком истины, из которого он выращивает эти уродливые односторонности. Если Владимир Соловьев устремлялся к синтезу “отвлеченных начал”, отсекая в каждом элемент истинности от заблуждения, то здесь получаем махровый букет этих самых “отвлеченных начал”, никакому синтезу не поддающихся: постмодернизм, как и было сказано.