— Листы собери, — произнес вдруг отец совершенно спокойно.
Поразило меня полное его спокойствие. Казалось, только что был унижен и растерзан.
— Что? — повернулся я к нему.
— Листы собери.
Сам лежит… как лист!.. и командует.
— Сначала тебя, отец, надо собрать… где тапки твои? Один вот… а другой?
На это не реагировал. Тапки не интересовали его. Тапки его — моя проблема. Главную команду он дал. Ползая, собирал листочки. Разной степени желтизны. Есть уже и совсем свежие — но желтые сплошь исписаны, а на новых — неразборчивые каракули, часто только в начале листа и внизу. Заметив, что я их разглядываю, спросил:
— Разобрать можно, что ль?
— Ну почему... можно, — ответил я, для убедительности поднеся пару листочков к лицу.
Подцепив за столешницу, поставил стол. Положил кипой листы — вряд ли в хронологической последовательности.
— Дай лист, — протянул руку с пола.
— Прямо “дай”? Может, ты встанешь сначала?
Молчал с каменным спокойствием. На предложение мое не реагировал. Мол, это твоя уж забота, куда грешное мое тело приткнуть, главное — листы дай. Я поднял стул, улетевший почти к двери, поставил перед столом. На столешнице ерошились листы. Батю усадил. Он схватил верхний, поднес вплотную к глазам, как-то весело щурясь, разглядывал. Потом бросил его на стол, выхватил из середины. Тоже разглядывал минуты две, бросил. Повернувшись на стуле, весело смотрел на меня.
— Ты чего сочиняешь-то?
— Ну… — Я слегка застеснялся, решив, что он спрашивает про мои труды.
— Ни хрена ведь не разобрать, — кивнул на свои листки
Никакого страдания в его облике я при этом не ощутил. Словно он с какой-то мелкой оплошкой столкнулся, а не с концом всех дел. Наоборот, я в какой-то растерянности был, не зная, как и продолжить.
— Да-а-а, — произнес он, — придется…
Он задумчиво умолк. Неужели скажет — “это дело кончать”? Вот тогда энергия его действительно окажется неуправляемой, и уж покрутимся мы! Сейчас сила его в этих листочках, как жизнь Кощея в яйце, а вот ежели она вся на нас обрушится — тогда попоем!
— Васько надо звать, диктовать ему! — произнес он несколько сокрушенно. Единственное, что огорчало его сейчас, — что придется диктовать любимому ученику, не полностью, к сожалению, одобрявшему последние его открытия в области теории. “Нету полностью преданных, полностью разделяющих!” Вот что бесило его сейчас! Слабое слово — “огорчало”. “Бесило” — вот! Что у его ученика, тоже уже профессора, могут и свои быть дела — отцу даже в голову не приходило!
— Мыло дай! — сказал он резко.
По полной неожиданности — не понял его. Потом вспомнил, что “мылом” он грубо называет мою пенку для бритья с запахом флердоранжа.
— Ты что? Бриться решил? Третий час ночи!
Да-а-а, богатый сегодня день!
— А что — поздно, что ль?
…Если верить Маргарите Феликсовне — и врачам… то неизвестно, сколько раз он успеет еще побриться…
— Давай! — протянул ему новый цилиндрик “шейва”.
Нонна, переживая свое поведение, ходит на дожде под вспышками молний и скоро полностью смоет с себя вину. Отец, накрутивший душистую белую пену на щеки — счастлив, как Дед Мороз. Счастлив и я.
7
— Отец! Делай все прямо туда! Не срывай их! Прошу тебя. Я их специально тебе привез! Понимаешь?
— Не понимаю!
— А что ты понимаешь!?
— Понимаю… что мне надо в уборную сходить.
— Не пойдешь ты больше в уборную! Не могу я тебя больше волочь! Я тоже старый человек! Понимаешь?
— Не понимаю.
Три дня уже продолжается эта воспитательная работа!
— Сейчас поймешь!
Взял его целлофановый баллон, с желтой солью на внутренних стенках, аккуратно поставил по центру комнаты, затем открыл дверь на крыльцо и ударом ноги вышиб банку на улицу.