— Сворачивай! — Я ухватил Кузю за плечо.
— Куда?
— В улицы давай!
Боюсь, что Кузя в последний раз меня перевозит.
Я видел в зеркале, что глаза отца вылезли, обычно ласковое, насмешливое выражение исчезло, появилась какая-то муть.
— В больницу рули! Вот сюда, налево.
Пятнистый охранник — уже и в больницах зачем-то охранники! — сначала нас даже не пускал, отмахивался. Потом, пригнувшись, увидел отца и взмахнул шлагбаумом.
Просто райский сад какой-то, а не больница! Вот здесь и отдохнем.
У приемного покоя я схватил каталку, пустил ее по пандусу. Взгромоздил на нее отца. Колесики встали поперек. Пришлось нагибаться, поправлять. Въехали. Глаза отца закрыты, распахнут рот. Кадык его прыгнул: сглотнул. Нагретая солнцем большая комната.
— С чем пожаловали? — бодро встретил нас лысый доктор.
— Вот… отец.
— Да, да… И что вы хотите?
— Но он, по-моему…
Врач потрогал его шею.
— Жив! — сообщил он.
— И… что?
— Все! А что вы хотите? Сколько ему?
— Девяносто четыре.
— Прекрасно! Но что вы хотите от нас? Мы можем только восхищение свое выразить. Он у вас богатырь!
— Так не хотите… богатыря?
— Не! — весело воскликнул тот. — Вы куда, вообще, направлялись с ним?
— На дачу.
— Прекрасно!
— А больница?
— Скажите, мы раньше с вами не виделись? — вдруг произнес он.
— Да какое это имеет значение?! — вспылил я.
Доктор вздохнул: приятной беседы не получалось.
— Он что принимает у вас?
Я достал из отцовских шаровар упаковку, показал.
— М-м-м. Это, пожалуй, слишком сильно — по половинке лучше.
Веки отца дрогнули. Услышал что-то?
— Богатырь! — снова восхищенно воскликнул доктор.
Это счастье в приемном покое уже начинало меня утомлять. Уборщица, что терла пол мокрой тряпкой, внесла ясность.
— За восемьдесят лет они не берут — запрещают им. Раньше в Зеленогорске хоть принимали, а теперь закрыли и там.
Богатырей старше восьмидесяти не берут. А хилых — тем более!
— Вот и глазки открыли! — умилился эскулап.
Отец внимательно смотрел на него, словно изучая. Потом, чем-то удовлетворенный, закрыл глаза. Наш хозяин, видимо, перепугался: как бы не навеки закрыл.
— Так что давайте его в машинку вернем, — улыбнулся он виновато.
Все-таки, наверное, такой врач лучше, чем никакой? Слабое утешение. Главное, что и мне никак не содрать сладкой улыбки. С таким радостным хамством бороться трудней.
— Валерий… — просипел батя.
— Что, отец?
— Едем домой.
И тут еще бузит! В приемном покое!
— На дачу, отец.
— Ну, я вижу, у вас еще есть о чем поспорить, — заспешил доктор. — Очень было приятно, поверьте. И запомните: уже можно по половинке! — как большую радость напомнил он.
— Вы гений, — на прощание сказал ему я.
Так. Одно важное дело сделали: с медициной покончили. Отца заносило на поворотах, но, как только что нам было указано, это лишь наши проблемы!
— Стоп.
Я вылез из машины, не разгибаясь, отпахнул низкие ворота, которые тут же завалились набок… ну совсем как батя! Мы въехали, остановились. Вот это тишина!
Впрочем, не все так уж глухо в этом замшелом царстве — “будка Ахматовой”, в которой нам предстоит жить, как и многим предыдущим жильцам, выделяется среди прочих домов своей свежестью — был ремонт. В прошлый год совсем уже догнивала будка, разваливалась — и вдруг! Пошел я в унынии на местное кладбище, пообщаться с друзьями, которые там. Бывало, я с грустью думал, что и сам лягу рядом, но — изменились времена — теперь там кладут людей совсем иного рода, так что для личной грусти нет повода, да и возможности: это раньше можно было позволить себе такую роскошь. У могилы Ахматовой вдруг увидел знакомого, но не сразу узнал… Припухлость как бы навсегда обиженных губ… Неповторимый темно-оливковый цвет кожи… Дима Бобышев! Один из четырех знаменитых “ахматовских сирот”. С ним был румяный человек в очечках. Александр Петрович Жуков. Тоже знакомый с тех лет — как многие геологи, сочинял стихи. “Как дела?” — “Как у всех”, — ответил тот. Дима почему-то мрачно усмехнулся — впрочем, такая улыбка у него с ранней молодости была. Подъехали. Выпили. Да-а-а, будка не в лучшем виде предстала!