и крик моды — заспанность декораций?
Это все не про осень и не про смерть,
наоборот: про триумф шестидневной
несравненной затеи. Про скорбь и месть
формы, вызванной к жизни пневмой.
И ну да, про смерть, как единственное, в чем толк
виден, если в метро с однорогим лосем
встретился. Как цветение и итог
замысла. В этом смысле, ну да, про осень.
* *
*
Поигрывание в действительность
не приведет к добру.
На лавке вокзальной вытянусь,
а ты расстегни кобуру,
мой мент, пожиратель паспорта,
мой фирменный хеппи-энд,
наместник врача и пастора,
натасканный на документ.
Реальность — какие глупости!
Подлин один лишь миф.
Влезь в него: стерпится — слюбится
глянец поддельных ксив.
Хаос богов. Сусальная
заумь младенца. Нерв
скуки. Скамья вокзальная.
Беспамятство. Милиционер.
* *
*
Я книгу читал о Божественной Славе.
О первом творенье. Пророческой лаве.
Закладкой служила Джоконда. Тарантул
земного соблазна. Она же и ангел.
Уж так получилось. Сжигалось аскезой
влечение. Шрифту была антитезой
открытка. И как-то одно совмещалось
с другим. И что-либо менять запрещалось.
А было б и можно, ни уха ни рыла
не смыслил ни в том, что парит шестикрыло,
ни в том, что за химия липнет к палитре.
Сияньем. Портретом. Полсловом в субтитре.
Не Богом! Отнюдь. Но и в отблеске Славы
все буквы и линии были корявы,
все мысли росли из тумана и слизи.
Нездешнее тлело в одной Моне Лизе.
Про Шхину читал я, но главное имя,
мерцая, тонуло навек в херувиме
незримом, но явном. И так уставали
глаза, что в ее застревали вуали —
той самой, что свет отделяла от тела,
а тело от Славы, Престола, Предела,
чужих всем пейзажам за ней. Всем провидцам.
Всему, что не может быть Богом... Всем лицам.
* *
*
Всё в порядке: птица летает,
тополь ветками шевелит,
на клюку сосед припадает,
азиатских войн инвалид.
Как кичливы они, как храбры
лезть в глазной хрусталик, кроя
из своей невзрачности кадры
тусклой хроники бытия.
Сено — здеся, солома — тамо.
Дрозд, урод, древесная сень —
птеродактилей, пальм, Адама
искореженная светотень.
Эта жизнь на отходах рая
ждет воспетою быть — но как,
если счетом она вторая?
Что гримасничаешь, дурак?
Как тут жить-то, где всё в порядке:
хлыст, протезы, кошачья снедь?
Если только в слои сетчатки
без смывающих слез смотреть.
* *
*
На Волге всё гудки. И на Двине гудки.
На Вычегде всё скрип. Стучит багром Сухона.
На Цне водопровод. И нет такой реки,
чтоб ей давали течь, и всё — как у Ньютона.
И речи нет такой, чтобы струилась зря.
Себе самой журча, как кровь в бездумном теле.
Себя ради самой. Без даже словаря.
Без содержания. Без умолку. Без цели.
И нет любви. Любви — нет. Вообще любви.
Пришедшей как извне. Бездумной, как чужая.
Текущей, как река во всплесках ах и фи
моторной болтовни. Себя не замечая.
* *
*
Дождь прошел и сбил цветы жасмина.
Впишем их в синодик для помина,
там еще одна осталась строчка:
память хрупким вечная, и точка.
Капли часто лупят куст в июне.
Ветки скачут вверх и вниз, плясуньи,
шарф и лиф роняют, стриптизерши.
Жизнь голей, беднее — но не горше.
Это как, пожалуй, заграница.