Но сон не оборвался. Более того: мамины руки отерли слезы, и голос ее мягко попросил: “Не плачь... Не плачь... Все хорошо, все уже хорошо...”
Глаза открылись сами собой. И в радужном слезном сиянье он увидел маму, живую, склоненную над ним.
— Не плачь, — повторила она. — Все плохое уже позади. А теперь все хорошо.
Тогда он поверил и, приподнявшись на ложе своем, обнял мать, и она никуда не исчезла: теплая плоть ее, сладкий запах, мягкие волосы. Потревоженный кот Степан заурчал недовольно: “Непор-р-рядок, непор-р-р-ря-док... Подр-р-ремать не дают стар-р-рому человеку... Безобр-р-разие...”
Поверив наконец, что все это ему не снится: мама, кот Степан, чистая постель, комната — словом, прежняя жизнь, Илья попытался встать, но голова пошла кругом, и он упал на свое мягкое ложе и снова заплакал, теперь уже от бессилья, недоуменья ли.
— Что это? Что со мной было?
— Не плачь, не плачь...— с трудом сдерживаясь и сглатывая слезы, го ворила мать. — Не плачь, мой большой, красивый сын... Все уже хорошо... Все позади. Давай-ка я тебя причешу. Ты такой лохматый... Сердце мое...
Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.
На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка — все излучало теплый солнечный свет.
— Все уже хорошо... Все позади. Ты жив и здоров.
— Так что же было?
Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:
— Погляди, какой ты красивый... Или это не ты?
Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.
Илья отвел рукою зеркало и повторил:
— Так что же случилось? Что это было?
С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу — ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.
— Тебя ударила молния, — сказала мать. И, повторив, подчеркнула: — Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.
— Подожди, подожди... — недоуменно проговорил Илья. — А как же? А что же?.. — Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это — лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.
Произнести он боялся и глядел, вопрошая, в глаза матери. Она повторила:
— Тебя ударила молния. Но ты выжил. Все остальное — бред. Ты дол го не мог прийти в себя. Долго, — провела она рукой по лицу сына. — Но ты, слава богу, выжил. А теперь выздоравливай.
— Да, я помню, — поверил Илья. — Начиналась гроза...
Он действительно помнил: ветровой шквал, гудящие маковки тополей, пыльный вихрь на асфальте и первые крупные капли дождя большими черными кляксами. А потом — провал памяти. Словно удар. Удар молнии.
Конечно, он помнил начало грозы. Но как забыть все иное, которое еще рядом? И мама рядом. Но почему она смотрит так?..
Дверь отворилась, впуская седовласого доктора, чей мягкий баритон, казалось, заполнил комнату, не оставляя места звукам иным.
— Проснулся, молодой человек... Замечательно! Проснулся, и сразу у него вопросы: как дела в Ираке и каковы цены на нефть на лондонской то варно-сырьевой бирже... И еще про Фиджи... Как там прошел референдум? А нас должно сейчас интересовать одно: еда, крепкий сон, еда, крепкий сон... Еда... Еда... Еда... — повторял он настойчиво.
И сразу в комнате запахло едой: острый дух крепкого горячего куриного бульона и поджаристой корочки куриных же котлет. Это, негромко позвякивая, вкатилась тележка с накрытыми судками.
— Еда... еда... — мягко, но настойчиво повторил доктор. — Еда и со-он, — протяжно пел он.
И молодой человек, мгновенно и напрочь забыв вчерашнее и сегодняшнее, почуял животный и, казалось, неутолимый голод.
Серебристый поднос, на нем — фарфоровая чаша с желтым бульоном в золотистых блестках, хрупкие гренки; и сочные котлетки: розовая корочка и белая брызжущая пахучая мякоть.