И даже когда брат стал юношей, а я подростком, для него остались характерными такие «цеплянья» ко мне время от времени. Ну, вот пример. Не только в войну, но и в послевоенные годы нас не баловали походами в «настоящую» фотографию — у меня сохранилось буквально две-три фотографии от всех моих детств (лет восьми, лет десяти и десятиклассницей, других не припомню). Но когда требовались фотографии на документы, тут уж ходили, делали шесть фотокарточек 3Ѕ4. Обычно оказывались лишние, и мы с Юрой всегда обменивались ими друг с другом. Однажды мне срочно понадобилась такая маленькая карточка, и я попросила у Юры дать мне какую-нибудь из его запаса. В ответ категоричное: «Нет!»
— Ну почему, Юра? Вот когда тебе была нужна срочно твоя фотография, я же тебе отдала!
— Никогда тебе этого не прощу!
И повернулся спиной.
Но это я забежала далеко вперед. Пока еще шел 1943 год, и нам предстояло возвращение из эвакуации. Первой, раньше нас, вернулась бабушка. Вернулась к новому учебному году, в свою школу и в свою комнату в квартире 7. Комната годы нашей эвакуации простояла пустая. Папа, как ответработник высокого ранга, переезжал вместе с правительством, а мама— вместе с папой (одно время правительство находилось в Куйбышеве, потом родители долго жили в гостинице «Москва», освобожденной на это время от «обычных» жильцов). За нами прямо в лесничество приехал какой-то сотрудник наркомата, одетый как военный, только без погон. У него были и документы, и билеты на поезд. Поезд был больше похож на обычный пассажирский, чем тот, каким мы ехали в Башкирию. Не то чтобы у нас было отдельное купе, но все же мы занимали уже четыре полноценных места рядом. А багажа у нас никакого и не было, кроме пледа в черную и серую клетку, он еще долго жил потом с нами, до полного истления. В дороге «гонец» рассказывал, где мы теперь будем жить в Москве. Будущий наш дом он называл Домом Правительства (оказалось, что это было его почти официальное название), и в этом необыкновенном и очень высоком доме из окошек был виден Кремль, а в самом доме был лифт. Мы оба с братом не знали, что это такое, но брат не мог передо мной в этом признаться и объяснил в ответ на мои расспросы, что это такая лестница-чудесница, как в метро.
Посыльный довез нас до самого дома на наркоматовской легковой машине (думаю, что это была моя первая поездка в такой, брат сказал, что она называется «хорьх»). В подъезде, внизу, у этого самого лифта нас ждала мама.
Свою маму я не узнавала. Эта женщина, у лифта, была очень полной (тогда я знала только слово «толстая»), особенно по сравнению со всеми нами, не просто худыми, а очень. Никакой особенной красотой эта мама не отличалась. Она как-то суетливо улыбалась и не находила, что с нами делать. Ее смущение и растерянность усиливало присутствие здесь же, в вестибюле подъезда, посторонней женщины в форме — вахтера, как я потом узнала. Мама и отвыкла от нас, и была сильно смущена непрезентабельностью нашего вида — мы были не только худые и плохо одетые, но и грязноватые с дороги. Тут пришел этот самый лифт, который оказался вовсе не похож на лестницу-чудесницу, некоторая заминка у железных сетчатых дверей (мы все трое боялись шагнуть внутрь), наконец все вместе запихнулись в кабину, и мама нажала на кнопочку с цифрой 7 («Мы опять едем в седьмую квартиру», — успел мне шепнуть брат, явно разочарованный). Но это, как вы понимаете, был номер этажа, и через некоторое время лифт остановился на этом, седьмом, этаже. На лестничной площадке, очень большой и чистой, было всего две квартиры друг против друга. Наша была номер 418. А подъезд — номер 21. Это мы должны были заучить сразу, чтобы не потеряться.
Мама открыла незапертую дверь, и я шагнула в свое четвертое детство.
Самое яркое, самое лучшее, полное интересных открытий и вкусной еды (в наше время никто не смог бы считать это обстоятельство второстепенным) детство в Доме на Набережной.
Квартира казалась пустой, хотя, как вскоре выяснилось, у нас были соседи. По обеим сторонам длинного и широкого коридора было по две одинаковые белые двери, которые вели в четыре огромные, думаю, не меньше тридцати метров, комнаты. Все эти комнаты были наши. Я все силилась представить себе, что могли делать в четырех комнатах мама с папой вдвоем, и не могла. Пятая дверь, двустворчатая, в конце коридора, прямо против входной, вела, оказывается, в отдельный коридорчик и несколько других комнат за ним, которые занимали соседи — семья генерала Колобова. Прежде чем мы начали «размещаться», мы с братом успели побывать на кухне, в ванной и уборной. Все эти помещения были просторными и с такими же огромными окнами, как и в комнатах. В ванной не было никакой газовой колонки, как у бабушки, не было и сопутствующего таким колонкам неистребимого удушливого запаха. Там вообще, кажется, не было никаких запахов, кроме запаха пустоты.