И носишь его в уме, как непонятную тяжесть.
Вот сейчас перечитал и поразился: какой прозрачный. Причем во всех ракурсах. Или в измерениях — не знаю, как сказать. На уровнях, пусть. Прозрачен текст, прозрачна (притом до самого конца оставаясь таинственной!) ситуация, прозрачны персонажи — не изображенные, между прочим, никак. Словно включен прибор какого-то инфразрения, и сквозь тела — да, не изображенные, но почему-то все равно источающие жар и запах, — так вот, сквозь тела, говорю, отчетливо просвечивают воспаляющие их т. н. мысли — т. е. на самом деле желания. Пытающиеся завернуться в речь, но она спадает.
Не только про жуткое предчувствие — хотя описан самый настоящий — убогий тоже по-настоящему — пир во время чумы.
Не только про тело как мучительный инструмент. Не про то, что, например, кожа страдает — от пошлости, например, — совершенно как т. н. душа (смотря у кого, конечно, — вы правы). Даже не про то, как унизительна бывает причиняемая человеком человеку боль. И в каком зловещем родстве состоят страх, стыд и смех.
А прежде всего и главным образом про такой вот странный, опасный, невыносимый способ видеть происходящее до глубины его реального смысла — вот про что эта вещь. Это очень короткий рассказ.
Отчасти жаль, что Вероника Капустина пишет по-русски. Есть страны, где проза такого класса ценится исключительно высоко”.
Максим Лаврентьев. Литература вырождения. — “Литературная учеба”, 2009, книга первая (январь-февраль).
“Требование толерантности принимает порой не только глупую, но и агрессивную форму. Так, одна моя добрая знакомая, недавно вернувшаяся в Россию из Италии, рассказала следующий любопытный эпизод. Долго живя в иноязычной среде, она пробовала писать стихи на итальянском. Естественно, с соблюдением всех необходимых, по ее мнению, технических правил. Свои поэтические опыты она решила продемонстрировать местным любителям литературы, периодически собирающимся в специализированном клубе (надо заметить, что большинство из них — люди весьма пожилые, ибо на Западе поэзией интересуются в основном пенсионеры). Каково же было удивление моей знакомой, когда вместо одобрения она услышала упрек: так — в рифму, соблюдая размер, — писать теперь нельзя, ведь это может оскорбить и унизить тех, кто так писать не умеет”.
Польско-русская война. Беседа Томаша Дятловицкого с профессором Янушем Тазбиром. — “Новая Польша”, Варшава, 2008, № 12.
Редкое и по выбору участников беседы, и по охвату тем интервью.
“— Кто первым начал не любить вторых — мы русских или они нас?
— Одновременно <…>”
Борис Пушкарев. Несостоявшаяся Россия. — “Посев”, 2008, № 12.
Рецензия на книгу Ивана Грибкова и Бронислава Каминского “Хозяин брянских лесов” (“Московский писатель”, 2008) — о т. н. “Локотской республике” — попытке самоуправления под немцами. Поразительные факты и цифры.
Дина Сабитова. Карлсон как пройденный этап. — “Что читать”, 2009, № 1.
Отличная статья о том, какие именно книги следует читать вслух младшим дошкольникам. Оказывается, многие мамы, стесняясь “малышовости”, отнимают у них именно то, что им нужно, и “перескакивают” сразу через пять ступенек, то есть через пять лет, перекармливают более “взрослой” литературой.
Тут же и представление составленной М. Ясновым детской стихотворной антологии “Я иду в школу” (СПб., 2009) с элегантной цитатой из стихов Н. Хрущевой:
Словно облака клочок —
Одуванчик,
Увидал его жучок:
“О! Диванчик!”
Александр Ткаченко. Ошибка Сальери, или О том, как рождается зависть и как с ней бороться. — “Фома”, 2009, № 3.
“Завидовать можно лишь тем, кого не любишь, к кому испытываешь пусть легкую, но все же неприязнь. А там, где есть любовь или хотя бы стремление к ней, зависти уже нет места”. На сайте “Фомы” этой статьи одного из лучших авторов журнала почему-то нет, а жаль.
Елена Фанайлова. [Говорят лауреаты “Знамени”.] — “Знамя”, 2009, № 3.
Наградили Е. Ф., в частности, за нашумевший “Балтийский дневник”.
“Я полагаю, что опыт Некрасова, как и опыт Маяковского с его открытым социальным и политическим языком (но вне идеологической ангажированности), становится актуальным для России двухтысячных с ее необуржуазным и одновременно посттоталитарным опытом. Этот опыт слишком серьезен, чтобы им пренебречь, сделать вид, что мы до сих пор существуем либо в мире либеральных и хаотических надежд девяностых, не оправдавших себя на нашей родине, либо в неоглобальном мире, либо в мире классической Европы, которой, как нам ни грустно, больше не существует, либо в универсальном азиатском мире, который тоже есть русская интеллектуальная утопия. Русским хорошо бы разобраться и со своими травмами последнего двадцатилетия, и со своим трагическим прошлым по крайней мере последнего столетия, и со своим антигуманным антирелигиозным постреволюционным опытом (нынешнее неоправославие мало что меняет в этой картине, скорее, ее путает)”.