Но все же уступает…
Геннадий КАНЕВСКИЙ
[10] Б е л ь ч е н к о Н а т а л ь я. В сердцевине покоя. — «Новый мир», 2011, № 3.
Страх вселенский
Л ю д м и л а С а р а с к и н а. Достоевский. М., «Молодая гвардия», 2011, 825 стр. («Жизнь замечательных людей»).
Людмила Сараскина написала о Достоевском свою книгу, авторскую, и нет ничего удивительного в том, что именно она стала автором этой книги, издав до этого монографию о «Бесах» [10] и выписав две по-настоящему загадочные фигуры, демонов Достоевского в женском и мужском обличии: Аполлинарию Суслову [11] и Николая Спешнева [12] . Эти работы были опубликованы в девяностых — и я с тех пор ее читатель. Но нерв всего, что Сараскина писала, то есть ее главная все-таки тема, — по-моему, она из «Бесов». Спешнев, которого извлекла она как двойника из неведомой глубины образа Ставрогина, — вот открытие. Это же и тайна Достоевского, самая мучительная. То есть я хочу сказать, что в этой истории, как мне кажется, Сараскина открыла и показала что-то большее, чем изложение еще одной биографии писателя.
Нынешняя же ее работа предоставила другие возможности… Для публицистического высказывания, да. Читатель Сараскиной — всегда ее единомышленник. Это же и единомышленник Достоевского, конечно. Она, раз уж так, не боится пафоса, защищая его правду как cвою. Это ей близко: и пафос, и правда, и вера. Кто-то, может, и не во всем согласится, но есть то, что я бы назвал эмоциональной правдой. Сараскина так и правдива: когда пишет — и заставляет сочувствовать, сопереживать. Тут все приближается, ощутимо как дыхание. И книгу не читаешь — а будто бы дышишь. Правдой.
Детство, отношения с отцом — и все человеческое, а не идейное, — это представляется с такой вот эмоциональной правдой. Все правда. То есть сама жизнь. И как мучительно оказалось для Достоевского литераторство, которым жил. Каких требовало сил — об этом и дается в биографии, написанной Сараскиной, наверное, самое полное представление. До последнего дня. Только своей смертью, окажется, он обеспечит семью, жену и детей. Волей государя его вдове назначается пожизненно пенсион, такой, который назначали генеральским вдовам… Но вот эта сцена… В забытье от своего горя, но думая, что муж ее жив, Анна Григорьевна бросилась в его кабинет, чтобы сообщить эту радостную весть — «но осеклась и горько заплакала у гроба».
Есть еще вопросы, достоевские… Те, что задавались и задаются, — Сараскина обращается к ним с первых же страниц своей книги: «В чем причина неодолимой потребности Достоевского-художника исследовать самые опасные и преступные бездны человеческого сердца? Что заставляло Достоевского искать в окружающем мире самое бедственное, беспросветное? Где истоки его невероятной искренности, переступающей „за черту” искусства?»
Сложно выразить это чувство, но от того, что читаешь, — уже содрогаешься…
«В зоне разложения свирепствует — при отсутствии рождений — зловещая убыль населения; сценические и внесценические персонажи, действующие или вскользь упомянутые безымянные лица сокрушены „вихрем сошедшихся обстоятельств” и погибают от пуль, яда, холодного оружия или огня; впадают в отчаянье, безумие, белую горячку; умирают в злой чахотке от горя и бедствий; кончают жизнь в петле, на плахе или в омуте»
Но дальше следует своего рода мартиролог, та самая зловещая убыль, подробно расписанная по каждому роману. Это надо прочитать и осознать — и только так, в самой точной, наверное, форме, передается Сараскиной существо, уже не философское, тех же самых вопросов.