Мишу осенило вдруг. Новым в этом утре был звук — тиканье часов. Покрытый слоем грязи старый будильник ожил. Стрелка-соломинка, дёргаясь, отсчитывала секунды.
Удивившись прихотям механизма, Миша постучал снова и, не дождавшись ответа, решил войти без разрешения. Степан Васильевич лежал на железной кровати в том же положении, в котором Миша оставил его ночью. Ненужный ночной горшок, жёлтый, с отбитой на блестящем боку эмалью, радиола старомодная с восковыми ручками, табуретка-автоматчик. Запах вроде как исчез.
— Дед, — снова позвал Миша и тронул старика за плечо.
Тело деда было неживым. Миша это сразу понял. Не надо разбираться в мертвецах, чтобы, наткнувшись на мертвеца, опознать его.
Дед умел осаживать Мишу. На этот раз он умер.
Миша смог приехать за прахом незадолго до закрытия местного крематория. Долго сидел в очереди на выдачу. Наконец служительница просунула в окошко чёрный с латунной крышкой сосуд с сожжённой головой, туловищем, ногами, руками, костями, ногтями, налитым отростком, торчащим из бока, и глазами.
Дед оказался последним постоянным жителем деревни. Девяносто восемь лет. Проживу ли я столько? Миша решил было поискать семейную могилу, чтобы сразу закопать урну, но уже темнело и кладбище закрывали.
Миша был не один, Катя вызвалась сопровождать его. Обняв урну, как когда-то обнимал аквариум с рыбками из зоомагазина, Миша остановился у запертых ворот кладбища.
— В другой раз вернёмся и похороним, — обнадёжила Катя.
Миша мысленно согласился. Сожжённой голове, костям, отростку и глазам не важно, когда их закопают.
— Поехали, наследство покажу.
И они отправились в сторону родовой развалюхи.
— Это он? — спросила Катя, разглядывая фотографию.
— Он.
— Вы с ним очень похожи. Особенно если без очков. — Катя сняла с Мишиного носа очки. — Ну-ка встань к свету.
Миша, щурясь, встал под фотографией, повернулся к окну.
— Одно лицо. Только глаза… У тебя глаза… добрее, что ли. Сколько ему было?
— Двадцать семь.
Катя вернула Мише очки.
— Признайся, ты заведёшь себе любовницу после моей смерти?
— С чего ты взяла, что я тебя переживу?
— Если ты протянешь девяносто восемь лет, как он, тягаться с тобой будет сложновато. На чердаке уже был?
В её голосе играла детская радость открытий. Они полезли на чердак. Лампочки там не было, и Миша стал светить встроенным в телефон фонариком. Рассеянный луч выхватил старые, полуразинутые чемоданы, коричневый и красный, из которых торчало какое-то тряпьё. Чемоданы хотели тряпьё сожрать, да подавились и застыли так с набитыми пастями. Связки газет, велосипед без колеса, костыли, люстра, серые яблоки покинутых осиных гнёзд, наросшие на стропила.
— Никаких сокровищ, — сделал вывод Миша.
— Не торопись. — Катя ковырнула сапогом тряпьё. — Посвети сюда.
Среди мятых, изъеденных молью пиджаков и комков болоньевых плащей показался предмет строгой формы. Синяя фуражка с краповым околышем.
— Нет, говоришь, сокровищ!
Нашитый на донышко фуражки ромбик носил поблекшую, вытравленную потом надпись. Свет С. В.
Катя забрала фуражку из Мишиных рук, нахлобучила ему на голову.
— Ну-ка! — Она забрала фонарик, ослепила Мишу лучом. — Красавец! Будто на тебя! А мне как?
Сдёрнула фуражку с Миши, надела на себя. Фуражка села глубоко, по самые, цвета американских купюр, глаза. Подсветила своё лицо снизу, отчего оно стало по-цирковому жутким.
— Эй ты! Фашист, враг народа, признавайся, готовил заговор против товарища Сталина и всего советского народа?! — Ткнула Мишу пальцем в грудь: — Говори! — Легонько шлёпнула его по щеке.
— Зачем имя изменил?
Шлёпнула по другой щеке:
— Стёпа Свет… Мне нравится…
Катя сжала его лицо так, что рот сморщился трубочкой. Приблизилась.
Они коснулись друг друга губами. Фуражка упала под ноги.
Катя вошла во вкус и, надвинув слегка растоптанную фуражку на глаза, принялась руководить:
— Эй ты, фашист, натаскай-ка дров. Топить надо, ночи холодные.