Примитивистские на первый взгляд тексты Кучерявкина сложносуставчаты и в какой-то момент выруливают в едва ли не абстрактную символику («…Пустая улица трясется к морю / И вязнет в тонкорылых тупиках. / Плывет решетка, а за нею над станком / Кто там поблескивает тусклою деталью / И сон, как масло, льет из памяти хрустальной?»), но каким-то удивительным образом за счет этой самой абстрактной символики расширяются и как бы открываются читателю.
М и х а и л Л а п т е в. Тяжелая слепая птица. М., «Крымский клуб», 2012, 80 стр. («Зоософия»).
Одна из самых долгожданных публикаций текущего литературного года: сборник рано умершего поэта (1960 — 1994), в архиве которого остались, как сказано в предварении к изданию, «многие тысячи стихотворений» (единственная прижизненная книга вышла в издательстве Руслана Элинина за несколько месяцев до смерти Лаптева). «Тяжелая слепая птица», открывающая серию «Зоософия», представляет собой своего рода сверхизбранное — как опять же гласит предварение — «с явственной метареалистической компонентой». Книга (составитель Игорь Сид) получилась цельной и мощной и — в соответствии с названием серии — насыщенной «зоософическими» образами. «Метареализм» — термин расплывчатый, я бы сказала, что Лаптев придерживается постакмеистической «тарковской» линии, при этом непременная для постакмеиста вещественность стиховой материи достигает у него предельно мыслимого сгущения. Пантеистические метафоры макро- и микромира если и не примиряют с неизбежностью и безнадежностью, то по крайней мере «катарсизируют» трагизм бытия, и потому книга Лаптева читается как бы с расширенной грудной клеткой («Кто этого жучка назвал коровкой Божьей? / Коровка! Боже мой — калика перехожий! / Безногий путничек на костыле. / Неспешно до стола, неспешно до дивана, / неспешно до Петра, неспешно до Ивана / по русской по кровавой по земле…»; «Тяжелая слепая птица / назад в язычество летит, / и мир асфальтовый ей снится, / и Гегель, набранный в петит. <…> Она летит над лесом топким / воспоминания и сна, / летит из черепной коробки / осиротелого пшена…»). Цитировать можно сколько угодно — почти каждое стихотворение книги антологично.
Стихотворные сюжеты Лаптева перемещаются и мерцают, то и дело обрушиваясь в доисторическую бесформенную — порой даже дословесную, дочеловеческую — мглу, в мандельштамовские природные разломы («Хрустальный холод ноября хромает по России, / и снег похож на танк — вот-вот он плюнет смертью в нас. / Как великаны без голов, встают утра немые, / и солнце в небе — Божий глаз, кровавый Божий глаз. <…> И жадность каменного дня в глаза мне страшно глянет / пустыми белыми глазницами крота. / И искривленный рот Пространства больше не обманет / глухая, мощная, святая пустота»).
Если искать какие-то созвучия среди современников, то, конечно, — Иван Жданов.
На обложке — выразительная керамическая маска работы Рафаэля Левчина «Morpheus-X». Да, и еще — в Живом Журнале есть блог mihail_laptev , где выкладываются стихи поэта, его уже шесть лет ведет критик, прозаик и историк литературы Андрей Урицкий.
Н а у м В а й м а н. Щель обетованная. М., «Новое литературное обозрение», 2012, 670 стр.
Жанр обозначен уже в выходных данных: роман, второй том «Ханаанских хроник». Все же 670-страничный текст израильского писателя представляет собой не столько роман, сколько романным образом организованные дневниковые зарисовки (или их имитацию). Этот нон-фикшн или как бы нон-фикшн для человека, постороннего израильской богемной тусовке и ее российскому зеркальному отражению, привлекателен своей экзотикой, а для человека нестороннего — именами и топографией. Что-то происходит там, что-то тут, все перепутано и взаимосвязано, всем не хватает славы, денег, любви, все ревниво и пристрастно следят за чужими успехами и т. п. Литературный мир тесен: открыв наугад, я нашла знакомые имена почти сразу («Рита Бальмина, дама за сорок в длинном желтом платье с какими-то черными лилиями и в черных плотных чулках, прочитала венок сонетов, несуразный, но энергичный, с напором, в первом сонете была рифма „де Сад” и „в зад”»). Лично мне рифма «де Сад» и «не в зад» кажется более адекватной, более фонетически организованной, что ли, но все ж, по-моему, Рита Бальмина, начинавшая со своими провокационными текстами еще в начале 80-х и таким образом до какой-то степени бывшая предшественницей Веры Павловой, не сводится к карикатуре, к скетчу.