Словом, действие развивается плавно, мерно, последовательно и (психо)логично, лишь изредка переключаясь в символический режим. Вот Гретхен прилегла к матери на кровать: камера снимает лицо старухи от подбородка, искажая пропорции, как в фильме Сокурова «Мать и сын»; становится понятно: мать — не жилица. Вот Гретхен, накинув черную шаль, спешит в церковь и сталкивается по дороге с безумным Вагнером, который бормочет: «Я — Фауст, я, а не он!» Вагнер и демонстрирует деве Гомункулуса — ублюдочного недочеловечка в стеклянной банке. Банка разбивается, окровавленный рукотворный «младенец» бессильно корчится на земле… Важнейший символ: уродец Гомункулус — человек, созданный человеком; порождение безбожного гуманизма, обреченное на жалкие муки и смерть.
Предфинальный поворот интриги: кто-то сообщает мамаше, что убийца Валентина — Фауст. Гретхен, узнав про это, бежит к доктору. Он собирается спать. Возится на постели. «Солнечный удар» — на них обоих низвергается страсть; лица высвечиваются каким-то невероятным, «медовым» светом. Но Гретхен все же решается спросить: «Это ты убил моего брата?» — «Да, я». Гретхен уходит.
Наутро Фауст является к Мефистофелю лишь с одной мыслью: бежать. Он не хочет попасть на каторгу. Мефистофель предлагает кое-что получше: у Фауста есть шанс переспать с девушкой. Нужно только подписать договор. Кровью. Фауст, исправив орфографические ошибки, — подписывает. Тайным, дьявольским ходом черт выводит Фауста в прекрасную заводь, где тоскует по колено в воде уязвленная душа Гретхен. Доктор обнимает возлюбленную и рушится вместе с ней в синюю бездну страсти.
Утро. Спальня Гретхен. На черной кровати — мертвая мать, навеки успокоившаяся, выпив сонные капли. В полудетской резной кроватке — нагая спящая Гретхен с рыжей порослью на лобке. Едва Фауст покидает ее, в окна просачиваются и принимаются кружить вокруг несчастной какие-то жуткие упыри. А Мефистофель, заставив Фауста облачиться в рубище и железные латы (заимствованные в театральной дирекции), отправляется с ним туда, где доктору предстоит заплатить по счетам.
Они несутся на черных конях. Знакомое пространство неуловимо меняется. Исчезает знакомая мельница, впереди антрацитовая скала, прорезанная узкими трещинами. Сквозь эти трещины Фауст и черт протискиваются в загробный мир. На берегу реки — Валентин и еще парочка его погибших товарищей. Фауст уже содрал с себя латы, но павшие солдаты почему-то все равно считают его своим генералом.
Доктору не до них. Вместе с Мефистофелем он поднимается к границе вечных снегов и там вдруг видит природное чудо — горячий, голубой, плюющийся в небо гейзер. «Ты знаешь, как это устроено? — Не знаю. Мне не положено. Я же не Бог. — А я знаю: горячая жидкость поднимается вверх, холодная устремляется вниз…» Все. Наука сильнее черта. Пошел вон!
Тут совершается перелом, ради которого все это кино, собственно, и затеяно. Голодный, подавленный, сомневающийся, измученный чувством вины, потерянный Фауст впадает в экстаз, превращается в титана, в сверхчеловека, не нуждающегося ни в Боге, ни в черте. Он дерзко разрывает договор, подписанный кровью, и жестоко, как змею, забивает прячущегося в расщелине Мауриция камнями. А затем один, свободный и неподсудный, отправляется в Новое время — в залитое солнцем распахнутое пространство вечных снегов.
Средневековый мир, утративший веру в Бога, в фильме уже созрел для этого взлета (или падения). Нечистый оставался в нем единственным агентом метафизической полиции нравов, страх перед злом и расплатой — последней ниточкой, удерживавшей эту реальность от беспредела человеческого дерзания. Недаром «ад», куда черт намеревается загнать Фауста, — средневековый, дисциплинарный ад с рыцарскими доспехами, генералами, войнами, иерархией и неизбывным чувством вины. Вернуть туда сомневающегося ученого гуманиста — вот цель, в жертву которой пришлось принести несчастную Гретхен и ее безвинно погибших родственников.
Но Фауст бунтует и, поправ все договоренности и запреты, объявляет самого себя богом. Человек, как он есть — ничтожный, слабый, отягощенный голодом, одержимый похотью, гордыней, жестокостью, буйством и лицемерием, возомнивший, что способен осчастливить все мироздание. Ясно, что с ним будет дальше. Отвергнув и Бога и черта, он станет переть напролом, пожертвует миллионами ради химеры вселенского счастья и будет весьма удивлен, когда в какой-то момент его все-таки настигнет расплата. Когда наступит распад тела и распад личности и власть неумолимо выскользнет из его слабеющих рук. Что, собственно, мы и видим в фильмах «Телец» и «Молох».