подбери, Господь, в свою золотую бричку.
Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,
за кусты цепляясь и тормозя позорно
на крутых подъёмах? Куры так на дороге
загребают пыль, надеясь нашарить зерна.
Тут одно словцо — и дурость пойдёт на дурость,
и степное эхо бодро подхватит: “Бей их!”
…Отстаёт одна. Другая, как мышь, надулась.
У неё сушняк. А третья костит обеих:
“Не сыскать у вас и корки сухой на полке!
Полведра картошки не накопать за лето!
Вечно двери настежь. Каждый кобель в посёлке
знает, чем за водку платит давалка эта!”
Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.
Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.
И, стерев заката яростную полоску,
засвети над ними звёзды чертополоха.
Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,
прошурши сухими листьями наперстянки.
Склей дремотой веки и убаюкай тряской,
чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.
И приснятся им за главной Твоей развилкой,
за холмом, горящим, словно живой апокриф:
тёте Маше — внук, Маринке — моряк с бутылкой,
а сквалыге Паше — полный солений погреб
да ещё пампушки и сковородка с карпом.
…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.
А куда везут их с этим бесценным скарбом —
ни одна не спросит, — не отобрали б только.
День Военно-морского флота
Отбрив жену, сосед нырнул в кусты
с бутылкою “Метаксы”.
За флигелем драчливые коты
бранятся по-китайски.
Бесшумный нетопырь – то вниз, то вверх.
Жужжит ночная трасса.
У школы запускают фейерверк
два местных лоботряса.
Курортники сражаются в деберц;
сквозь праздничные залпы
доносится: минелла, белла, терц.
“Цыганщина!” – cказал бы
один поэт. Не зря же из райка,
грозящего попойкой,
ты вырван, как страница дневника
с большой и жирной двойкой.
Но размышляешь, прячась меж ветвей
живучей ежевики,
что было бы верней зайти с червей
тому, кто ходит с пики;
что ты ловил удачу, как юнец,
рванувший в самоволку,
а мир ловил тебя и наконец
зубами взял за холку.
И вот висишь над грудой кирпича,
над пыльным базиликом,
ножонками беспомощно суча,
давясь беззвучным криком.
Когда-то…
Но были там они, ведя игру
Миров…
В. Набоков
Стол со скамьёй во дворе
и дыханье подвальных глубин
затхлое в том сентябре,
что к тебе нас бездумно прибил.
С пятого (бьюсь об заклад)
этажа увертюра Массне
льётся, впадая в закат,
беспородный, как “Бiле мiцне”.
…Так хорошо мы сидим,
вчетвером, как ни разу потом.
Банка дешёвых сардин
и нарезанный крупно батон.
Блещет щербатость двора
озерцами бензиновых луж.
“Жизнь, — говоришь ты, — игра
в дурака, и на вылет к тому ж.
Кстати, а как про игру
у Набокова в „Бледном огне”,
помнишь?” Скорее умру,
чем признаюсь, что нечего мне
вспомнить. И мямлю: “Ну да.
На английском? А что за строка?”
Лучше б сгореть от стыда
мне в огне этом! “Ладно, пока,
други”. И смотрим втроём,
как в плаще ты идешь через двор.
…Всех нас в отчёте своем
упомянет настырный филёр,
тот, что с обувки сырой
соскоблив непросохшую грязь,