— Это твое кино?
— Нет, это не я. Это ко мне случайно попало. Конституцию покупала, продавщица спрашивает — вам с гимном? Давайте, говорю. Там диск был сзади приклеен. Дома поставила, смотрю, а там…
Батюшка озабоченно толкает Пирогова локтем:
— Это она шутит, да?
— Да это черт знает что такое! — возмущается Пирогов. — Чек, у тебя чек сохранился?
— Ты где конституцию покупала?
— Нет, с этим надо что-то делать…
— Значит, так. Сейчас едем в Министерство культуры…
— Я считаю, надо в Думу сначала, — советует Рындина.
— В ФСБ…
— Прости, но туда я не поеду.
— Что такое? Одет неподходяще? Там без дресс-кода, не бойся.
— Просто я в такие места не хожу.
— Что вдруг? Ты же сам чекист. Священники все чекисты.
— Что ты ерунду говоришь… А я скажу, что переводчики сплошь чекисты, тебе приятно будет? Нет, вот если я сейчас скажу… Нет, вот тебе приятно? Приятно тебе будет? Вот я скажу сейчас если?.. Вот приятно?
— Мальчики, мальчики, не ссорьтесь… Ну подумаешь, диск, конституция, гимн… Совпадения… Еще и не такое бывает… Я вот однажды очнулась утром в какой-то такой, блин, жопе. Дыра такая, между Германией, Францией, Бельгией и Голландией. Реальная дыра. И в номере гостиничном ничего нет. Только справочник телефонный. И в справочнике — одни Миддендорфы. Фамилия там у всех такая. И сама эта чертова задница тоже называлась — Миддендорф. Вот это было да…
25. Тем временем Волшебник просыпается в больнице. Теперь мы видим его лицо. Видно, что раньше он был очень красивым. Сейчас постарел, небрит, но взгляд ясный, уверенный. Встает с кровати. Умывается под краном в углу, утирается вафельным казенным полотенцем. Одевается.
Беспрепятственно выходит из больницы.
Он долго едет на электричках, поездах и “кукушках”. “Кукушка” пробирается лесом, ветки деревьев трогают человека за плечи, когда он стоит на подножке, подставив ветру лицо.
Человек долго идет через лес. Устает, сидит, привалившись спиной к стволу сосны.
Смотрит на прозрачную темную воду в глубоких колеях лесной дороги.
Проезжает шагом мужик с телегой и молча кивает ему головой — мол, давай, садись.
Человек забирается в телегу, накрывается ватником, спит.
Просыпается, когда телега идет берегом гигантского озера. На берегу несколько изб, давно сгнивший причал, сгоревший магазин, ржавый, проросший бурьяном трактор, все дышит умиранием, заброшенностью.
Стоит покосившаяся стела с большими облезлыми буквами:
“КОЛХОЗ ИМЕНИ МИДДЕНДОРФА”.
26. Мужик с лошадью и Волшебник пьют чай в избе. В избе сумрачно. Свет с улицы, из маленького оконца. В оконце, как в раме, — гладь воды и чайки.
— Раньше катер три раза в неделю ходил — теперь отменили. Хоть помирай. А вон в Выдрах, в Вёшках — вообще дороги нет, туда только с воды и попадешь… На вымирание нас поставили, вот что… Школа одна на пятнадцать деревень… И ту закроют скоро… Там учитель помер недавно. Замерз по пьяни. Уважаемый был человек. Землячество затопленных устроил, все в народный музей собирал, как море прудили, как ГЭС строили. А отселяли-то как! У мамки моей в деревне был один, Коля-Борода, с шестью детишками, он и поднялся — не буду переселяться, куда мы с шестерыми денемся… Вечером шумел, а утром уже изба пустая. Только коняшка деревянная качается, он детям сам смастерил. Никто их больше никогда и не видел. В его избе партиец потом жил из Москвы, за стройкой смотрел. Кто море строил? Политзэки одни. От работы, от болезни падали и умирали. И вот активист этот, партиец, он и придумал, чтобы не хоронить, темпы труда не снижать, трупы в опалубку ГЭС скидывать, в бетон. Он потом в писатели подался. “Наша чаша” — про это море книга. Сталинскую премию дали. Соколовский, писатель. На костях оно лежит, это море…
Волшебник курит, из кружки пьет чай, он вроде бы дремлет в теплой сумрачной избе, но вдруг повторяет негромко:
— Соколовский…
И, помолчав:
— Это мой дедушка…
Мужик искоса недоверчиво глядит на него, переваривает услышанное. Не верит.
— А если тебе пересидеть где надо, — говорит он, — тут домов пустых много, заходи да живи…
Опять обрыв пленки.