35. Шура-гибрид кладет в рюкзачок ножи и веревки. Выходит по тропиночке за калитку. Смотрит по сторонам.
Впереди у соседней калитки маячит девочка, выбирает камешки покрасивее из кучи гранитной крошки.
Шура подходит к девочке. Смотрит на нее.
На солнце просвечивают ее оттопыренные розовые уши с сережками.
— Ну что? — говорит Шура. — Пошли чинить тарзанку?
— Ой, пошлите!
Шура и девочка идут по замусоренному, умирающему лесу. На усыпанной хвоей дороге еловые корни норовят подставить подножку.
— Когда я был маленький, я верил, что из-под хвои мертвецы вылезают. Так девчонки говорили.
Девочка смеется, не верит.
Шура забирает с дороги правее, по заячьей капусте и мху шагает в заросли сныти, в бурелом, перемешанный с металлоломом.
— Тарзанка там, — поправляет девочка, машет рукой в другую сторону.
— Пошли, ручей покажу, — говорит Шура.
В овраге шумит ручей. Кругом заросли. Девочка радуется воде, брызгается. Шура разводит костер. Разговаривает.
— Я в детстве сюда плакать приходил. Со мной никто дружить не хотел. А я все ждал, что вырасту. Что по-другому все будет. Ты пойми меня правильно, девочка. Я хороший. Честный. Родину люблю. Но кому какая разница, что у меня нежное, верное сердце, если сердце мое находится под пиджаком пятьдесят восьмого размера?
— Нет, а вот моя мама пользуется сенсационной диетой “три минус пять”, — щебечет в ответ девочка.
— У меня тоже мама была, — продолжает Шура. — Мама любила кошек. Умерла. Знаешь отчего? От меня невеста перед свадьбой ушла. И потом еще всем рассказывала, что со мной половая жизнь ненасыщенная.
Девочка хихикает, а Шуре не смешно.
— Мама умерла. Остался Степа. Мамин кот. Единственный друг. Никогда не будет советовать диету. Не спросит про личную жизнь. И ему не нужна протекция, господдержка, госзаказы, ничего ему от меня не надо. И пахнет теплой шерсткой. Мягкий, смешной Степа. Но Степа умер. Стал длинным и твердым, понимаешь, девочка. — Шура достает из рюкзачка ножи и веревки. Девочка обращает внимание на ножи. — Умер от острой сердечной недостаточности. Он был старый. Ему нельзя было нервничать.
Девочка рыпается, пытается бежать, спотыкается о еловое бревно, обдирает коленку…
Да куда тут бежать-то?
— Дяденька, — лопочет девочка, — я же не знала, я же понарошку, я доктором хочу стать, я больше не буду…
Шура печально кивает. Мол, конечно не будешь.
— Дяденька, не убивайте меня, пожалуйста, — серьезно и деловито просит девочка. — Я у мамы одна. На меня вся надежда. Я хочу стать доктором, а еще занимаюсь музыкой, чтобы прославиться и разбогатеть. Тогда моя мама купит себе красивые зубы, и приделает новые сиси, и выйдет замуж за олигарха. И противный папка, который нас бросил, наконец обосрется, гад-сука-пидарас…
— Ты пойми меня правильно, девочка, — качает головой Шура. — Не видать твоей маме новых сись…
36. Немного погодя Шура умывается в ручье, смывает кровь с рук и ботинок.
Смотрит в бледное подмосковное небо над верхушками елок.
На душе у него светло и легко, как никогда.
37. Без всякого тортика трое опять идут по тропинке. Теперь она может быть присыпана снежком или, наоборот, порасти молодой травкой.
На веранде старики собирают огромный пазл со Сталиным.
Рындина берет инициативу в свои руки.
— Вы монстр, Зоя Константиновна, — четко говорит она. — Сами монстр и вырастили монстра. Одной ногой в могиле, а тоже — дресс-код какой-то выдумал. Ему последние бывшие студенты помочь хотят, а он…
За столом с пазлом — смятенье.
— Хулиганье, — шамкает ртом старичок. — Вон отсюда!
— Старик, да ты еще ого-го! — подмигивает Пирогов.
От простого междометия старичок начинает задыхаться и хрипеть.
— Милиция! — орет Зоя Константиновна.
— И вот еще что, милая фрау. — Рындина нацеливает палец на живот старушки. — Не хочется вас расстраивать, но придется. Эти врачи из клиники “Солнышко” — отъявленные негодяи. Нет у вас в животе никакого маленького Тобиасика. Там только мелкие и кусачие волосатые шарики. Сейчас они ка-ак выскочат…