Предзимнее укрывание роз
Василькова Ирина Васильевна родилась в Люберцах. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Преподаватель московской Пироговской школы. Автор трех сборников лирики. В нашем журнале печатается впервые.
Террариум Ты молчишь так давно, что уже не больно: медленная мучительная анестезия, потеря ориентации, гипноз, нирвана, какая разница — на обед или на ужин. Одиночество ходит странными путями — не только дикой голизной пустыни, но стриженым изумрудным газоном тоже. Сейчас оно приткнулось под нищей кроной дерева, которое засуху переждать не в силах и просит, чтоб любили его и жалели, и заплакало бы — да не хватает влаги. Интересно, куда ты уплываешь ночью? Какие миры тебе соприродны? На каком языке говоришь сам с собою? Наверное, для лингвиста он совсем прозрачен — в нем нет понятий жалеть и плакать, а все глаголы — только мужского рода. И если мы с тобой одной крови, то я попрошу себе другую шкурку. Так и спи, мой стеклянный, чешуехвостый, даже во сне излучающий совершенство. Не поднимай век, а то увидишь прозрачную тоненькую лодыжку, бисерную кожу, одышливое горло — тварь, внимательно следящую из бездны круглым золотым лягушачьим глазом. Море в декабре Это текст, записанный на песке: строчку слизывает волна, не дав ей достичь финала. Стая нырков жирует невдалеке, таская рыбку из бездны мало-помалу. Испытываешь меня — ну что ж, пускай, закаляй сталь, завязывай в узел, гни подковы. На декорациях облезла краска (печаль? тоска?) — в старых сыграли, теперь поиграем в новых. Тяжелое солнце, хрипло дыша, ползет в зенит и падает, насмерть разбившись о ртуть залива. Ледяное эхо вертикально во мне звенит, случайные чайки отражают его пугливо. Водопад застывший, висящий на волоске (при нуле по Цельсию), — такие дает уроки! Под ногами хрустят ракушки — их тысячи на песке, выброшенных, ненужных, переживших все сроки (разбитые амфоры бессмысленной красоты с нутром остывающего перламутра), хрупких, как я, неодолимых, как ты, и мертвенных, как последнее наше утро. * * * По пустым просторам гуляет вьюга — октябрю не хватило накала, что ли? А поскольку и нам не хватило юга, мы с тобой на север идем, подруга, где, мерцая, светится алым поле. Красный глаз мертвеющего светила озаряет цветом тягучей боли лик земной, склоненный вполоборота. Не винись, фортуна, — я все простила — если воздуха родины не хватило, мы его поищем в других широтах, на просторах иной, ледяной Эллады, в соляных склепах, оплывших фьордах, где припай прошибают морские гады с отпечатком ада на узких мордах. Где резвится полярный Эол колючий — ртутный блик ликует на дне провала, однокрылое слово висит над кручей, зацепившись плечом за сухие скалы; стужа рвет покровы когтем железным, мы не верим уже никаким ответам — сделай вдох ледяной перед вечным летом — лед горит и брызжет пурпурным светом, темно-красной тушей сползая в бездну. Ты же слышишь воловье гуденье крови, моя летняя, вечная, золотая, мерзлоту горящим крылом сметая, на одной любви и на честном слове в сияние северное влетая. На предзимнее укрывание роз 1 С северным ветром делить ледяную постель — странные игры, но если означить цель — приноровиться к узам грядущей стужи, к мертвенной вечности — выбор не так уж плох. Горлом стеклянным впивая морозный вдох, помню о том, что когда-нибудь станет хуже. Мы не южане — от северных матерей нас принимал в подол акушер-Борей, в слабые вены вплывая ртутью ползучей, градусник в обморок падал ниже нуля, жестью гремела торжественная земля, грудь подставляя заступу — так, на случай... Но жизнь уступчива — ее выжимают на край, а она все пуще ветвится — кому-то рай и в глухой воде под панцирем Антарктиды. Я тоже выживу — в ледяном аду, и, жидкий азот вдохнув, снова к тебе приду, заморозив до времени слезы, шипы, обиды. 2 В нашем краю даже реки впадают в лед, застывают в желе аорты подземных вод, и, бинтуя стебли к зиме мешковиной грубой, я не жду возвращенья полуденного огня, но остаток нежности — вот что спасет меня от лихой зимы, вечности тонкогубой. Ну что тебе стоит — укрой меня, защити, я побег предзимний — тревогу мою прости. Обведу твою щеку движением осторожным и, боясь ответа, скажу тебе не о том, что болит внутри, — о том, как устроить дом под сквозной дерюжкой, ветхим клочком рогожным. * * * Нарастает лед. Жизнь промерзает до дна. В голове бардак — огненная страна, вулканический выброс, горящий фосфор тоски. Зима, зима — что ослабит твои тиски? Огонь и лед — ничего себе перепад, амплитуда крови, прямая дорога в ад. Не рвись, золотая рыбка, не злись, вмерзай в стекло, всех давно поймали, тебе одной повезло. От них — перышки, чешуя, рыбий скелет, а тебя найдут нетронутой через тысячу лет. Теперь Пока я сидела в позе лотоса, мой муж насладился жизнью тридцать три раза, потерял подружку, нашел другую, теперь впал в депрессию, уже надолго. Пока я сидела в позе лотоса, сын изучил два огромных талмуда — древнегреческий и древнекитайский, полюбил лесбиянку, послал ее к бесу — теперь обнимается с бас-гитарой. Пока я сидела в позе лотоса, моя сестра сменила точку обзора — в Лос-Анджелесе у нее престижная вилла, две машины и новый друг ежедневно, раньше звонила — теперь перестала. Пока я сидела в позе лотоса, три государства вышли войной друг на друга, террористы в бассейн подложили бомбу, на светской тусовке запахло кровью и открылось новое кладбище в микрорайоне. Пока я сидела в позе лотоса, надо мной сместились знакомые звезды, пролетел век, за ним еще — быстрее, быстрее, одно мироздание кончилось — пошло другое. Я открыла глаза — а на водной глади миллионы лотосов колыхались, и я теперь была самым младшим, и жестокое солнце палило с неба.