См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 4. Иллюзия величия” — “Топос”, 2002, 17 июля; “„Ну ты прям как Наташа Ростова перед первым балом”, — помню, говорила мне другая моя школьная подруга, Оля, когда мы с ней собирались идти курить марихуану к ее знакомой, жившей в каком-то притоне на Петроградской стороне <...>”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 5. Пуговицы Тютчева” — “Топос”, 2002, 30 июля.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 6. Волнующий шепот Фета” — “Топос”, 2002, 6 августа; “А потом вдруг где-то случайно я где-то увидела его [Фета] портрет и сразу почувствовала к нему глубокую симпатию: он чем-то напомнил мне моего любимого кота — с большим носом, огромными, обведенными темными кругами глазами и с черной бородой”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 7. Тургеневские юноши” — “Топос”, 2002, 16 августа; “Мне почему-то всегда казалось, что Тургенев мог бы стать маньяком <...>”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 8. Нетленная красота” — “Топос”, 2002, 28 августа.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 9. Коллеги” — “Топос”, 2002, 6 сентября; “Помню, одна моя парижская знакомая, селинистка, то есть литературовед по специальности, однажды в разговоре со мной с неподдельным пафосом воскликнула по поводу вдовы Селина Люсетт Детуш: „Что может понимать в Селине какая-то танцовщица!” <...> Более того, думаю, что если бы она выпила еще — а мы как раз сидели с ней в ресторане на рю Муфтар и выпивали, — то она вполне могла бы воскликнуть еще и так: „Что может понимать в Селине какой-то Селин, ведь он же был врачом!””
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 10. Синие брызги алкоголя” — “Топос”, 2002, 16 сентября; “Сегодня в России пить не то чтобы аморально или же асоциально, все гораздо серьезнее — пить эстетически не актуально, можно даже сказать, не модно. <...> Алкоголь как эстетический феномен, кажется, окончательно перешел в разряд совершенно исчерпавших себя вещей и выглядит столь же банально, как, например, любовь мужчины к женщине <...>”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 11. История болезни” — “Топос”, 2002, 23 сентября; “Один мой парижский знакомый (ныне очень известный писатель) несколько лет назад в приливе откровенности признался мне, что вынужден был отнять у умирающего писателя Максимова кислородную подушку и не отдавать ему ее до тех пор, пока тот не подписал ему рекомендацию в ПЕН-клуб. Вот и историк литературы должен, по-моему, любить литературу не меньше, чем этот мой знакомый — ПЕН-клуб”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 12. Уроки классики” — “Топос”, 2002, 3 октября.
См. также: Маруся Климова, Моя история русской литературы. № 13. Антиэстетика” — “Топос”, 2002, 10 октября; “<...> я вообще никогда не понимала, почему практически все существующие на сегодняшний день антиутопии в той или иной степени носят морально-этический, а не эстетический характер. Настоящая антиутопия, по-моему, еще не написана, так как к морали она никакого отношения не имеет и должна называться „Власть уродов” или же как-то в этом роде”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 14. Борьба видов” — “Топос”, 2002, 16 октября; “Мне почему-то кажется, что на носу у Горького росли волосы — хотя ни на одном портрете это и не запечатлелось, но я уверена, что точно росли”.
См. также: Маруся Климова, “Моя история русской литературы. № 15. Предназначение писателя” — “Топос”, 2002, 25 октября; “Главный герой этой пьесы Глумов, как известно, долго и старательно втирается в высшее общество, пытается сделать карьеру, но в какой-то момент в руки одной гнусной бабы попадает его дневник, где он поливает грязью всех, кому в жизни льстил и пытался угодить. Так вот, я думаю, что Островский, возможно, сам того не желая, в лице Глумова как раз и представил образ идеального писателя. <...> В этом отношении в русской литературе у Глумова, правда, уже был предшественник в лице Хлестакова. <...> Хлестаков — это вообще наш русский Моцарт, но таким, как он, видимо, не так просто прорасти на русской почве”.