Я вовсе не расист, скорее даже противник расизма.
Мсье Папийон. Позвольте, мсье Ботар, не об этом же речь, при чем тут расизм?
Ботар. Прошу прощения, господин начальник. Вы не можете отрицать, что расизм — одно из величайших заблуждений нашего века.
Дюдар. Разумеется, и мы все с этим согласны, но ведь не об этом же...
Ботар. Мсье Дюдар, нельзя к этому подходить так просто. Исторические события ясно показывают, что расизм...
Дюдар. Повторяю вам, не об этом же речь...
Ботар. Я бы этого не сказал.
Мсье Папийон. Расизм здесь ни при чем.
Ботар. Нельзя упускать случай изобличить его”.
Не ставя задачу оправдать троих героев книги и даже не совсем разделяя принцип “понять — значит оправдать”, вынужден заметить, что свой шанс “изобличить” автор “Забытого фашизма” использует не только при каждом удобном и неудобном случае, но и таким образом, каким в приличных научных работах это делать не принято. Ведь о том же можно писать так, как, например, в предисловии к русскоязычному изданию самого Чорана (Сиорана — во франкоязычной транскрипции): “Все эти факты, разумеется, не делают чести студенту-философу былых времен. Однако в ту пору все преступления нацизма еще только ждали своего часа и обо всех чудовищных издержках национализма и диктатуры можно было только догадываться”6.
В конце концов, можно вспомнить фразу Чорана об Элиаде: “...Может быть, это чересчур дерзко с моей стороны, но, по-моему, Элиаде, прекрасно понимая умом, что такое грех, чувства греха не имеет, он для этого слишком горяч, динамичен, быстр, слишком полон проектов и заряжен возможным”7.
Стиль А. Ленель-Лавастин настолько субъективен и пристрастен, что в качестве аналогии приходит на ум “Ярость и гордость” Орианы Фалаччи, итальянской журналистки, выступившей с гневной публицистической критикой арабской цивилизации и ее роли в современном мире. По прочтении “Забытого фашизма” не покидает ощущение, что главной задачей для автора было убедить в том, что все три румынско-французских мыслителя — нераскаявшиеся нацисты, юдофобы и вообще мракобесы, которые паразитировали на приютившей их Франции, попирали в своей жизни моральные законы и вообще известны и популярны по какой-то чудовищной ошибке, лишь благодаря своей хитрой имиджмейкерской стратегии…8 Впрочем, Ионеско, которому Ленель-Лавастин симпатизирует, она часто пытается оправдать, не проявляя ни малейшей объективности в отношении двух других персонажей.
В заслугу Ионеско ставится то, что ему “с удивительной прозорливостью удалось предугадать негативный потенциал современного рационализма. О приверженности этой традиции свидетельствуют ионесковские критика дегуманизации и приверженность понятию индивидуального сознания”. Но то, что это были
основные философские темы Чорана на протяжении всей его жизни, сделавшие ему имя, французская исследовательница не считает должным отметить даже в скобках (зато пишет, как трудно ему давался французский язык, который он-де так и не освоил…). Говоря о службе Ионеско в вишистстком правительстве и ее последующем замалчивании, А. Ленель-Лавастин легко проявляет терпимость и понимание там, где в отношении Элиаде и Чорана раздались бы резкие инвективы: “...служба при вишистском режиме, несомненно, была компромиссом, к
которому Ионеско прибег в целях выживания”. Когда после ужесточения антисемитской политики в 1943 году положение евреев во Франции стало гораздо опаснее, “Ионеско, разумеется, на своем невысоком посту не мог сделать ничего”, — констатирует автор, но на следующей странице мимоходом упоминает, как
Чоран, к тому времени безработный и бедняк, делает все, чтобы вытащить из лагеря еврейского философа… Сообщая, что Ионеско стремился всеми правдами и неправдами остаться в Париже и не возвращаться в Румынию, автор тут же упрекает в сходных мотивах Чорана. Читая, как исследовательница характеризует
Чорана в терминах “вечный студент” и “социальный паразит”, впору вспомнить советские фельетоны о “тунеядце” Бродском. Кроме того, Чорану ставится в вину даже то, что он недолго продержался не только на дипломатической службе, но и в армии, где ему явно было не по себе и откуда он был комиссован по состоянию здоровья. И это обвинение любопытно по двум причинам. Во-первых, надо совершенно не понимать свой объект исследования, Чорана, хронически больного человека, законченного меланхолика и убежденного индивидуалиста-аутсайдера; во-вторых, здесь автор “забывает” припомнить чуть ранее поставленного Чорану в пример антифашиста Томаса Манна, который вообще сделал все возможное, чтобы поскорее вырваться из казармы. Понятие моральной вины Чорану вообще “явно совершенно чуждо”, и он давно уже “трансформировался... в носорога”, — заявляет исследовательница.